Но сначала надо было попасть в машину; мне стоило немалых усилий открыть дверцу и еще стольких же — отодрать пальцы от обледеневшей ручки. В салоне оказалось ничуть не теплее, чем в заброшенном поле. Замерзшие пальцы не слушались, и я долго возился с ключом; наконец, мотор «кадиллака» нехотя дернулся и завелся. Локтем я включил печку до упора и поднес руки к самому радиатору.

Мои пальцы походили на черничные леденцы — плод воспаленного мозга сумасшедшего кондитера. При оттаивании их начало покалывать; мне пришла в голову мысль об энергии и ее поразительных, таких разных и проникающих друг в друга формах — тепловой, двигательной, духовной, гидравлической, метаболической — всяких. Энергия нужна для движения, обогрева, поддержания жизни. В эргах — мельчайшей единице механической работы — измеряются волны, тепло, ток: столько-то эргов необходимо для каждого шага в пути, каждого поворота колеса, каждой просьбы: высказанной, нашедшей отклик и исполненной. Энергия схваченная, преобразованная, высвобожденная. Энергия, чтобы совершать беспорядочную массу действий. Все это были размышления от безысходности. В то время, когда мир буквально полнился энергией, мне ее отчаянно не хватало — плоть исчерпала кредит доверия, а душу вот-вот конфискуют за несоблюдение сроков по платежам. Та энергия, которая у меня оставалась, чтобы управиться со строптивой миссис Дапротти, чтобы выиграть в ее потустороннюю викторину, оказалась фальшивой; я вдруг столкнулся лицом к лицу с печальной действительностью: ни деньги, ни амфетамины, ни сумасшествие не давали мне реальной силы. Но я уже сказал, что ничем не поступлюсь.

Как только пальцы хоть немного задвигались, а подушечки затопила жгучая боль, я достал пачку денег и отсчитал двадцатками две тысячи. Свернув остальное в трубочку, сунул пачку в карман куртки, поработал кулаками, разгоняя кровь, и зашагал обратно к логовищу миссис Дапротти — говорить о деле. Машину я оставил заведенной на случай, если переговоры затянутся — не хотелось возвращаться к остывшему очагу. Все равно я заправил бак доверху, а ехать было некуда.

Она заметила меня и открыла дверь; ее янтарные глаза так и буравили меня через сетчатую дверь. Только и я на этот раз ее видел, так что не стал стучаться. Вместо этого поднял руку с пачкой денег. Разложив бабло веером, как колоду карт, я прижал его к сетчатой двери, чтобы старуха сама убедилась.

— Мадам, все, что вы видите, — ваше. Здесь две штуки — ощутимая брешь в моих наличных — себе я оставил только на пять-шесть сандвичей с сыром да билет до дома. А это все ваше, прямо сейчас — при условии, что позволите почтить память погибших.

Я легонько похлопал банкнотами по сетке.

— Что скажете? Может, кончим уже эту возню, да и расстанемся полюбовно?

— Не продается, — сказала старуха как ножом отрезала. И закрыла дверь.

Я пнул обитый алюминием низ сетчатой двери и со злости завопил:

— Подумай как следует, ты, старая шлюха!

Белая дверь снова распахнулась.

— Следите за своим языком, мистер Гастин, не то ваше время выйдет прямо сейчас. Поняли?

Огонь в ее глазах возымел совершенно обратный эффект — между ног у меня все будто льдом сковало. Я слабо махнул пачкой напоследок и сунул ее в карман, покорно кивнув в знак согласия.

Старуха продолжала:

— Мои условия все те же. Сейчас без малого три. В пять уже стемнеет.

— Но, мадам, — взмолился я, — там же настоящая метель!

Она все так же смотрела на меня, не отводя взгляда:

— Ну и что?

Дверь закрылась.

Я поплелся обратно к машине, утопая в снегу по щиколотку, хотя мне показалось, что метель стала стихать. Прежде чем забраться в свою запорошенную ракету, я рукавом куртки соскреб с лобового стекла ледяную корку. В салоне было тепло, так что я запросто смахнул подтаявшую наледь.

Откинувшись на спинку сиденья, я смотрел через чистое стекло, как снежинки холодным конфетти опускались с неба — на меня, чье победное продвижение вдруг застопорилось. До чего же глупо вышло с этим подкупом! Я закрыл глаза и стал обдумывать возможные варианты. Но то ли мне не удавалось собраться с мыслями, то ли вариантов попросту не было. Может, сгонять за Томми, привезти его сюда? Хотя он наверняка закончит смену в шесть и уедет. К тому же придется впутывать его в это дело, а я не был уверен, что воспоминания Томми произведут на старую кошелку должное впечатление. Нет, передумал я, придется либо сделать так, как хочет она, либо перестать с ней считаться; у меня же не хватало душевных сил ни на то, ни на другое.

Ну уж нет, так не пойдет. И в то же время до багажника было рукой подать… В конце концов, вон уже сколько я проехал, а своими силами не справиться. Заглотаю три бенни, не больше — чтобы освежиться. Я порешил так: глотну таблеток и попробую еще раз, буду действовать старухиным методом, а уж потом прибегну к своему. Выключив мотор, я уже вытаскивал ключ, когда заметил, что, пока фантазировал, снег-то и прекратился. Небо все такое же свинцовое, но теперь меня окружала тишина и первозданная белизна. Я счел это за знак свыше.

Я полез в багажник и, открыв ящик, набросился на бутыль со спидами как коршун на цыпленка, но… столкнулся с проблемой. Вместо маленьких, беленьких, с аккуратненькими крестиками таблеток в бутыли плескалась сероватая жидкость. В последний раз я неплотно завинтил крышку, и вода из холодильника просочилась внутрь бутыли, превратив таблетки в жидкую кашицу. Ну что ж, раз изменилась всего лишь форма, но никак не содержание, остается только прикинуть нужную дозу. Из школьного курса химии я вспомнил, что алкогольный градус понижает точку замерзания, поэтому выудил из холодильника упаковку пива — и захлопнул багажник.

Итак, устроившись на переднем сиденье, я испытал чудесный приход: три глотка стимулятора, четыре банки пива и целый час старых добрых песен на такой громкости, что с крыши машины снег сдувало, а с дома старухи Дапротти чуть не снесло обшивку. Я прокрутил все, что у меня было из Боппера, Бадди и Ричи в надежде, что потревоженные звуками собственной музыки беспокойные призраки музыкантов явятся мне на помощь.

— Не гаси огней! — вопил я. — Нет! Не-е-ет!

Надеюсь, старушенция слышала.

Пошатываясь, я выбрался из «кадиллака» и направился к полю; сумерки уже сгущались, тени стали длиннее. Да, времени я себе оставил в обрез. Оказавшись на поле, я заорал:

— Боппер, дружище! Бадди Холли! Ричи! Ну не молчите же! Скажите, куда подогнать этот дар, будь он неладен. У меня тут для вас послание: «С любовью от Харриет!» И от Донны тоже: она молится за тебя, Ричи, передает привет. Слышь, приятель? Донна сейчас в Аризоне, жизнь ее совсем замордовала, ну да она не сдается. Никто не сдается, ребята. Дважды-Растворенный, Джошуа, Кейси, Джон — все любят вас. По-настоящему, любовью, которая не гаснет. Так что, ребята, если вам уже все равно, если вы уже призраки и для вас это ни черта не значит, оно значит для меня, для всех нас. Не молчите. Дайте знать, где предать огню этот памятник любви и музыке, где осветить тьму?

Снова пошел снег — едва заметный, всего несколько снежинок. И никакого отклика на мой призыв — ни снаружи, ни внутри. И вдруг я почувствовал, будто меня куда-то тянет. Пойдя мимо забора по спирали к центру, я стал сужать круги; снег тем временем набирал силу, становясь все гуще, и вот я уже не видел своих ног, я как будто растворялся, и вдруг наступил на что-то твердое. Наклонившись, я стал обеими руками шарить под снегом, пока не нашел — оно оказалось гладким и холодным; пытаясь разглядеть, я поднес находку к самому носу. И чуть не закричал — в руке у меня была кость. Но потом захохотал как сумасшедший — кость оказалась кусочком оленьего рога: толстый ствол, расходящийся на два длинных, тонких отростка, выветренный до бледной зелени мха и кое-где испещренный узкими, дважды рассеченными желобками — следами от зубов грызунов, искавших себе пропитание. Я все хохотал и хохотал, никак не мог остановиться.