Со временем Маричка узнала, что не пьет Адъян не из религиозных соображений, а просто потому, что не одобряет пьянства. Хотя другие его единоверцы к алкоголю относятся спокойно. Адъян был буддист, в Калмыкии все буддисты. Он сам ей рассказал об этом, когда случилось вместе работать в холле первого этажа.

К тому времени Маричка уже призналась себе, что ей очень нравится этот сдержанный, серьезный парень. Да и он сам норовил почаще бывать рядом с ней. Тут ничего объяснять не надо, когда людей неудержимо тянет друг к другу, то всегда подворачивается возможность побыть вместе. Тем более в таком обособленном мирке, как стройка. Во время работы они постоянно пересекались, а в свободное время Маричка старалась зазвать Адъяна с ними на ужин. Мужчины ведь они такие, сами готовить не любят, если в столовую не идут, то питаются кое-как, все больше хлеб жуют да сухую лапшу кипятком разводят. Разве ж это еда! Но Адъян редко принимал ее приглашения – стеснялся. Маричка не знала, что придумать, но ей помогла Диля, соседка по бытовке, предложила Адъяну заодно с Мишей, ее парнем, скидываться в общую казну на еду – чтобы питаться вместе уже «официально». На этот вариант Адъян охотно согласился (еще бы, все мужчины на стройке мечтали бы о таком!), а в благодарность помогал им на кухне и старался при любой возможности еще и принести что-нибудь вкусное к столу.

В общем, всем хороший парень, одна беда – буддист… Его вероисповедание огорчало Маричку. Как она скажет своей маме-христианке, что собирается замуж за буддиста? С тем, что ее избранник – калмык, мама еще согласится. Всплакнет, конечно, для порядку, но она и так бы всплакнула, даже если бы дочка выходила за самого что ни на есть щирого украинца. А с тем, что дочка будет жить с буддистом, никогда не смирится. Буддисты же в Бога не верят – как можно от этих людей ждать постоянства и порядочности? Христианин знает: будет поступать хорошо, Бог его благословит достойной жизнью, а после смерти пожалует в раю сытость, спокойствие и вечное блаженство. А будет грешить – начнутся неприятности, навалятся болезни, несчастья, а после смерти черти утащат душу грешника в ад. А у нехристей никаких таких правил в жизни нет.

Мама Марички, ставшая после отъезда и особенно кончины отца очень религиозной, неустанно повторяла детям эти нехитрые мысли. И Маричка считала, что тут все правильно и справедливо, хоть сама и не была такой уж ярой христианкой, посты соблюдала нестрого и в церковь ходила редко, либо по большим праздникам, либо по зову души. Но союза с нехристем, да еще с представителем такой чудной веры, она побаивалась.

Вообще, у этих буддистов ничего не понятно. Маричка слушала рассуждения Адъяна и недоумевала. Как можно не верить в Бога? Это же так естественно – осознавать, что есть Бог, он, конечно, строг, но ведь и справедлив, и милосерден. Он каждому воздаст по заслугам, но раскаявшихся грешников обязательно простит. Бог, который видит и сочувствует твоим мукам и тяготам, утрет каждую слезу… Но Адъян тем не менее не верил. А верил во что-то совершенно нелепое, в какое-то перерождение души… По его мнению, каждая душа после смерти не отправлялась в рай или ад, а оставалась на Земле, вселяясь в другого человека, животное и даже деревья и камни.

Не переставая работать, Адъян неспешно рассказывал о своей вере. Говорил, что согласно буддизму нелепо и даже опасно тратить свои душевные силы на мелкие дрязги, ссоры, житейские подлости. Надо быть выше этого, уметь спокойно относиться к неприятностям и никогда никому не делать зла. С последним Маричка была вполне согласна, она и сама считала так же, но вот когда разговор вернулся к тому, что никакого Бога нет, она не удержалась, начала возражать Адъяну… Но тот не стал с ней спорить, только усмехался, а потом вдруг взял ее за руку, несильно сжал, и у Марички внезапно сладко замерло сердце.

После того разговора она впервые задумалась: а может, в этом буддизме что-то и хорошее есть? Ведь Адъян лучше многих из тех, что носят кресты на шее и при этом пьют, сквернословят, воруют, а то и вовсе людей убивают… А Адьян совсем не такой, он каждому готов делать добро.

Взять хотя бы ту же Чуню. Ведь многие поначалу хотели прогнать ее со стройки, чуть ли не издевались над несчастным ребенком. И только когда Адъян вступился за нее и пригрозил, что тот, кто обидит Чуню, будет иметь дело с ним, от девочки отстали. А потом и привыкли. Чуня осталась и сделалась такой же неотъемлемой частью стройки, как бытовки, разрисованный местными жителями забор или серый бетонный остов «Неваляшки».

Чуню Маричка сегодня целый день не видела, но не слишком беспокоилась. Знала – ужин девочка ни за что не пропустит, явится к нему вовремя, как штык.

Маричка была совершенно права – уж что-что, а еду Чуня не пропустила бы никогда. Она все время чувствовала себя голодной, даже в последние месяцы, когда женщины со стройки приютили ее, поселили в своей бытовке и стали кормить каждый день, и даже по нескольку раз. Это время, уже почти полгода, стало самым счастливым в жизни Чуни. Но девочка не расслаблялась, понимала – то, что ей однажды крупно повезло, совсем не значит, что так будет всегда. Пройдет еще год, может быть, даже меньше, стройка закончится, рабочие разъедутся кто куда, и ей, Чуне, придется возвращаться к прежней жизни. А это значит – снова вечно мерзнуть и голодать, спать где придется, прятаться от милиции и других опасных людей, лазить по помойкам и добывать себе пропитание милостыней и воровством.

Среднестатистический человек, как взрослый, так и ребенок после определенного возраста, хорошо представляет себе, кто он такой. Он знает, как его зовут и где он родился, помнит день своего рождения и сколько ему лет, и чаще всего для него совсем не тайна, кто его родители или, по крайней мере, мать. Чуня была исключением из этого правила. У нее не имелось даже представления, в каком городе она родилась, и был ли это вообще город, или деревня, или какой-нибудь поселок… Чуня не знала своего имени, помнила только фамилию – Попова. Так ее называли в детском доме, там всех звали только по фамилиям. Когда у нее день рождения, девочка тоже понятия не имела, и даже не была уверена в том, сколько ей лет. Вроде бы девять, но может быть, и десять. А может, пока еще только восемь.

Матери своей Чуня не помнила, отца – тем более. Впрочем, скорее всего, мать тоже не была в курсе, от кого именно она родила ребенка. Так что о своей семье Чуня твердо знала только одно: предкам своим она на фиг не нужна. Мать лишили родительских прав за алкоголизм, наркотики и аморальный образ жизни, когда девочке не было еще и двух лет – уж об этом Чуня была точно осведомлена. Всю информацию о своей семье воспитанники детских домов знали назубок, для них самое важное – знать, что мама все-таки есть. Какая бы ни была, как бы редко ни появлялась, главное – существует… Но выброшенной, как слепой котенок, в житейский водоворот Чуне судьба не дала даже этой соломинки. За те четыре с лишком года, которые она провела в детдоме, мать ни разу не дала о себе знать, не навестила ее, не прислала ни посылки, ни записки. И Чуня объясняла себе это тем, что матери, наверное, уже нет на свете. Ее образ почти не сохранился в памяти, так, что-то мутное, расплывчатое, на уровне ощущений.

Детский дом Чуня помнила более явственно, но старалась особенно не вспоминать. А если вспоминала, то с ужасом. Скудное обитание, неистребимый, какой-то больничный запах хлорки и капусты в коридорах, строгие окрики воспитательниц, издевательства старших ребят и постоянная волчья борьба за место под солнцем… О таких вещах лучше вообще не думать. Единственным светлым пятном в той жизни казалась девочка Маша, старше на шесть лет, которая относилась к Чуне чуть лучше, чем все остальные. За это Чуня была несказанно благодарна Маше, всюду ходила за ней хвостом, как верная собачка. Именно из-за Маши она и оказалась в Москве – подслушала, как та вместе с двумя другими старшими ребятами задумала бежать из детдома. Чуня увязалась за ними, и хотя троица отважных беглецов совсем не горела желанием тащить с собой малявку, им пришлось смириться: иначе поднялся бы шум, всех воротили бы назад и сурово наказали. Так что в столицу двинулись вчетвером – «на собаках». Маленькая Чуня сначала решила, что они и впрямь поедут верхом на больших псах, как ездят на лошадях в кино, но старшие, вдоволь поржав над ней, объяснили, что так говорят, когда едут, пересаживаясь с поезда на поезд.