За два дня до окончания срока увольнения Сантиаго объявил Андии, что не собирается возвращаться в часть. Девушка испуганно на него вытаращилась, а потом кинулась к матери. Та, в свою очередь, тут же передала новость многочисленным теткам, и меньше чем через час в доме с самым решительным видом появился Сид-Ахмед. Впервые за все время их знакомства с него, казалось, слетело все дружелюбие: «Ты что, собрался дезертировать?!» — «Я не дезертирую, просто не вернусь, и все». — «Это называется дезертировать, приятель». — «И что?» — «Ты знаешь, что с тобой сделают, когда поймают?» — «Не поймают. Никто не знает, что я здесь!» — «Да все знают! Все без исключения. — Слова африканца были полны непоколебимой уверенности. — Наш народ знает все, что происходит в части и за ее пределами. Или, может, ты считаешь нас дураками?» Сан-Роман неожиданно почувствовал себя ничтожеством. В эту секунду он пожалел, что не воспользовался возможностью улететь в Барселону. «Если ты и вправду любишь эту девочку, — продолжил Сид-Ахмед, кивая в сторону Андии, — то должен завтра же прибыть в свою казарму. Иначе ей и ее семье предъявят обвинение в укрывательстве дезертира. Представляешь, что с ними за это сделают?» Сантиаго нечего было возразить. Слова Сид-Ахмеда произвели на него сокрушительный эффект. Он опустил голову, чувствуя себя виноватым. Этот человек преподал ему отличный урок. Капрал кивнул, соглашаясь. Африканец оставил свой угрожающий тон и снова стал таким же приветливым, как всегда: «Андия очень увлечена тобой. Ты уже стал практически одним из нас. Не разрушай то, чего достиг». Торговец сумел достучаться до самого сердца Сантиаго. Впервые кто-то серьезно поверил в его чувство к Андии. Они пожали друг другу руки и молча сели пить чай, не возвращаясь больше к тяжелому разговору. Тем вечером в доме собралось очень много мужчин. Они болтали и пили чай, пока совсем не стемнело. Когда они ушли, Сан-Роман удивленно сказал Сид-Ахмеду: «Несмотря ни на что, сахарави всегда выглядят такими счастливыми!» — «Не всегда, мой друг, не всегда. Но сегодня у нас есть повод для радости. Наши братья победили в Гуельте».
Смысл сказанного Сид-Ахмедом полностью дошел до Сантиаго лишь на следующий день, когда он выполнил свое обещание и вернулся в часть. Там царил полнейший хаос. В общей неразберихе никто не обратил внимания, что Сантиаго не использовал разрешение провести увольнение в Испании. Новости передавались из уст в уста, неясные слухи и молчание офицеров только усиливали общую тревогу. Поражение войск в Гуельте многим представлялось окончательным поражением испанской армии в Сахаре. За две первые недели июля тюрьмы переполнились африканцами, задержанными во время демонстраций и уличных беспорядков. Сантиаго в первый же день поставили в охрану тюрьмы. Здание, которое еще несколько месяцев тому назад стояло почти пустым, теперь было буквально забито людьми. В камерах было так тесно, что заключенные с трудом находили себе местечко, чтобы вытянуться и поспать. Перед зданием собирались огромные толпы. Уже ни для кого не было секретом, что испанская армия предпринимает жесткие меры по пресечению беспорядков. Один за другим следовали взаимоисключающие приказы — офицеры теряли голову, и ситуация ухудшалась с каждым днем. Не переставая трезвонили телефоны. Во всем этом хаосе Сантиаго не забывал выискивать среди заключенных африканцев знакомые лица. С некоторыми из них ему удалось даже незаметно переброситься парой слов. К утру он пообещал по меньшей мере двум десяткам из них, что передаст весточку родным.
Увольнения временно отменили, но Сантиаго все же удалось добраться до квартала Ата-Рамбла. Его обитатели, чьи родственники сидели под стражей в тюрьме Эль-Айуна, спешили к нему с записками. Вскоре обмен новостями между заключенными и их семьями стал для Сан-Романа обычным делом. То лето выдалось невеселым. Полным ходом шла отсылка гражданского населения в Испанию. В июле, как всегда, многие бары закрылись на каникулы. Но в городе говорили — и так оно впоследствии и оказалось, — что на сей раз каникулы продлятся много лет. Настал день, когда закрылся и «Эль-Оазис». Летний кинотеатр не работал. На улицах попадалось все меньше и меньше детей. К августу в городе оставалась едва ли половина населения. Особенно заметно опустели жилые кварталы — большинство домов стояли с заколоченными окнами. Редкие прохожие быстрым шагом проходили по проспектам, почти не встречая машин. На местном рынке воцарилась атмосфера недоверия и отчаяния — своего рода зеркало, отражавшее растерянность жителей города. И хотя размах эвакуации снизился по сравнению с весной, обретя черты упорядоченности, многие отъезжающие еще суетились — улаживали финансовые дела, продавали автомобили и телевизоры, вытрясали деньги из должников, пытались, пусть и за гроши, сдать квартиру.
Весть о болезни генерала Франко внесла в жизнь города еще большую неразбериху. Мало кто верил в то, что он при смерти, но абсолютно все, особенно офицеры, занимающие высокие посты, стремились заполучить новости из первых рук, оккупируя телеграф и переговорные пункты. Увы, вместо точной информации до них доходили только скудные и часто противоречивые слухи, которые только увеличивали число скептиков.
Стояла середина октября, когда один из таких слухов, гулявших среди населения, вдруг обернулся вполне официальной новостью. На экране телевизора в солдатской столовой, примерно за час до ужина, неожиданно появилось лицо короля Марокко, который выступал с обращением к своему народу. Его голос звучал звонко и четко. Почти никто не обратил на него внимания, но Сан-Роман, как завороженный, уставился в телевизор. Тяжелый взгляд Хасана Второго словно бы гипнотизировал его. Он почти ничего не понимал, лишь отдельные слова, не передающие общего смысла. Еще до конца передачи он вдруг повернулся к другу: «Гильермо, смотри, произошло что-то очень серьезное!» Легионер мельком глянул на экран. Его не волновали проблемы марокканцев и провинции Западная Сахара.
«Не знаю что, но что-то происходит!» — убежденно воскликнул капрал Сан-Роман. Он поднялся и быстрым шагом направился в казарму вспомогательных войск. Охрана, заметил он, значительно усилилась как снаружи, так и внутри. Как только он вошел, то сразу понял, что его подозрения обоснованны. Телевизор был включен, но никто не смотрел на мелькающие на экране кадры марокканской рекламы. Вместо этого все сгрудились вокруг старенького радиоприемника. Никто не обратил внимания на появление легионера, пока он громким голосом не спросил, что происходит. «Ничего особенного, капрал, ничего особенного!» — «Только не надо делать из меня придурка! Что-то случилось — я же вижу!» Местные солдаты хорошо знали этого легионера. Многие из них передавали с ним записки своим семьям, вместе играли в футбол. Он был знаком с их будущими женами, с их отцами и матерями, у некоторых из этих ребят бывал частым гостем. Поэтому он держался так уверенно. «Что Хасан сказал по телевизору?» — повторил он свой вопрос, и в голосе его уже звучало раздражение. «Объявил о намерении ввести на территорию Западной Сахары марокканские войска». Сан-Роман не понял, в чем, собственно, сенсация. «Ну и что?! Наша армия гораздо многочисленнее», — наивно заметил он. «Он собирает гражданское ополчение. Говорит, будет тотальное вторжение. Он сошел с ума!»
Сан-Роман пробыл с друзьями из вспомогательных войск до самого вечера. Когда сыграли отбой, он улегся на свою койку, но не смог сомкнуть глаз. Эту бессонную ночь он провел, лежа на тюфяке и глядя в темноту, весь во власти своих мыслей, пока не прозвучала команда «подъем». На следующий день — это была последняя пятница октября — казарма напоминала пороховой склад. Постоянно приезжали и уезжали грузовики, приказы были неясными, а иногда и совершенно противоречивыми. Слухи распространялись с немыслимой скоростью. Некоторые легионеры всерьез утверждали, что их вот-вот двинут маршем к северной границе. Другие говорили, что, наоборот, войска сегодня же эвакуируют из Африки. Среди всего этого беспорядка Сан-Роман ухитрился добыть пропуск в город. У него был четкий план, как попасть в квартал Земла. Но при его осуществлении он столкнулся с серьезными трудностями.
