«Твое письмо вызвало у меня противоречивые чувства, — пишет он, в сотый раз перечитывая записку Тирона, — первая страница страшно взволновала, но я ожил после второй… О враче ты пишешь, что он очень прославлен, да я и сам так слышал. Но его лечение мне не нравится. Тебе не следовало давать супа… Все-таки я написал с большой осторожностью и ему, и Лисону. Я написал длинное письмо Курию — это очень симпатичный человек, очень обязательный, очень человечный. Я просил, чтобы он перенес тебя к себе, если ты не против. Потому что я боюсь, что наш Лисон не достаточно внимателен, во-первых, потому, что все греки такие, во-вторых, он не ответил на мое письмо. Правда, ты его хвалишь… Милый Тирон, умоляю тебя, не жалей денег на свое здоровье. Я написал Курию, чтобы он давал тебе, сколько ты скажешь. Я считаю, что нужно быть пощедрее с врачом, чтобы он был внимательнее» (Fam., XVI, 4).

Тирон опять норовил вскочить с постели, сесть на корабль и мчаться вслед за господином, но обессилевшие ноги уже не держали его. Он так ослабел, что когда Цицерон получил от него письмо, то с ужасом увидел, что буквы шатаются. Он понял, как дрожала рука, их выводившая. Цицерон опять успокаивал бывшего раба.

«Я знаю, какая тоска тебя терзает, но все будет хорошо, только бы ты выздоровел» (Fam., XVI, 1, 1). «Ты оказываешь мне тысячи услуг дома и на Форуме, в Риме и в провинции, в частной и общественной жизни, в занятиях, в нашей литературной работе. Но все это померкнет перед последним — если, как я надеюсь, я увижу тебя здоровым… Ты боялся оставить меня даже на минуту, а потому не мог заняться своим здоровьем. Теперь… отбрось все другие заботы, служи только своему телу. Я буду считать, что ты предан мне настолько, насколько ты будешь печься о своем здоровье. Поправляйся, милый Тирон, поправляйся, поправляйся и будь здоров» (Fam., XVI, 4, 4). «Если ты любишь всех нас, — пишет он в другом письме, — и особенно меня, своего учителя, думай о своем здоровье… Все мы — в первую очередь я — жаждем как можно скорее увидеть тебя. Но увидеть здоровым, милый Тирон. Ни в коем случае не торопись. Я вполне обхожусь без твоих услуг. Желаю тебе здоровья, милый Тирон, в первую очередь ради тебя, а потом — ради меня» (Fam., XVI, 3).

Далее Цицерон сообщает своему бывшему рабу, что весь Рим встревожен его здоровьем. Мало того, вся Италия. Он получает десятки писем, где взволнованные римляне спрашивают, как чувствует себя Тирон. Надо думать, Цицерон всем, и неоднократно, успел рассказать о его болезни (Fam., XVI, 4, 4). Тирон на сей раз поправился не так скоро. И как только он смог стоять на ногах, он стрелой помчался к патрону.

В 44 году семья Цицерона сделала Тирону очень ценный подарок. Они купили ему небольшое имение. Очевидно, Цицерон подумал, что он уже не молод, кто знает, сколько он еще проживет, и захотел обеспечить своего бывшего раба. Ему не хотелось оставлять своего любимца на свете бесприютным. Сын Цицерона Марк был в то время уже взрослым молодым человеком и учился в Афинах. Узнав о случившемся, он весело поздравляет Тирона. «Теперь тебе надо забыть свой столичный лоск. Ты стал сельским жителем. У меня прямо перед глазами стоит твое славное лицо. Мне кажется, я прямо вижу, как ты покупаешь сельскохозяйственные орудия, беседуешь с вилликом[23], а во время десерта собираешь себе в полу косточки» (Fam., XVI, 21).

Марк был вообще страшно привязан к Тирону. Он писал ему обо всех своих заботах и надеждах, даже о том, в чем ему неловко было признаться отцу. Он называл его «своим сладчайшим Тироном» (Att., XV, 15, 4; Fam., XVI, 21, 7).

Я признаюсь, что меня поражает отношение Цицерона и его семейства к Тирону. Удивляет меня вовсе не то, что они искренне любили его, хотя он и был рабом. Люди всегда люди. Поражает меня другое. В их обращении с ним нет и тени снисходительного презрения и барского превосходства, столь обычного в отношении к низшему. Я допускаю, что русский помещик мог очень любить своего крепостного и дать ему вольную; я согласна, что английский лорд мог быть очень привязан к своему слуге. Но мне трудно поверить, чтобы английский лорд или русский помещик посадили бы бывшего слугу с собой за стол и стали обращаться с ним как с равным.

Между тем семейство Цицерона уважает Тирона. С какой деликатностью Цицерон говорит о том, что Тирон оказывает ему тысячи услуг. А между тем это его прямой долг — он же клиент Цицерона, его бывший раб. Себя он называет не его господином, не патроном, а учителем. Марк, взрослый молодой человек, крутившийся среди золотой молодежи и старавшийся подражать во всем этим шалопаям и повесам, никогда не позволил себе заговорить с Тироном в повелительном тоне. Напротив. Он обращается с ним почтительно, как со старшим родственником, например дядей. И пусть этот дядя мил и ласков, все-таки Марк никогда не забывает о субординации. В письме к Тирону он жалуется, что давно не получал от него писем. Все домашние ему написали, а Тирон нет. И он ласково просит не забывать его. «Когда ты пишешь, у тебя самая ничтожная вещь становится самой важной» (Fam., XVI, 25). Очевидно, Марк был так воспитан с детства. Его еще ребенком учили смотреть на Тирона с глубоким уважением.

Квинт был много старше Тирона. А потому он говорит с ним скорее как с любимым племянником. Когда тот долго ему не пишет, Квинт шутливо обрушивает на его голову громы и молнии. «Нет, тебе не увильнуть от расплаты за такое преступление, ты не сможешь быть собственным адвокатом. Придется позвать Марка[24]. А он в долгие бессонные ночи при свете лампады приготовит речь и докажет, что ты не виновен» (Fam., XVI, 26). В другом письме Квинт сообщает, что скоро приедет и наконец увидится с родными. «Я увижу вас… и расцелую твои глаза, даже если повстречаю тебя посреди Форума. Люби меня!»[25] (Fam., XVI, 27).

Тирон намного пережил своего господина. Он, такой болезненный, жил больше ста лет. Последние годы он жил на Путеоланской вилле, вероятно, той самой, которую подарил ему его господин. Все свои силы он посвятил увековечиванию памяти Цицерона. Он подготовил его самое полное, можно сказать, «академическое», собрание сочинений. Эти роскошные свитки считались лучшими изданиями Цицерона. Он написал его биографию. «Он… собрал мельчайшие его замечания и острые слова, и сборник этот, как говорят, был очень велик, так как его преклонение не позволяло ему сделать выбора», — пишет Гастон Буассье. И заключает: «Вся его долгая жизнь была отдана им на службу его господину»^{21}.

Кроме жены, детей и фамилии в доме Цицерона жил еще один человек. Быть может, читатель не забыл стоика Диодота, у которого в юности учился Цицерон. Тогда это был блестящий лектор, вокруг которого собирались толпы восторженных слушателей. Но прошли годы. Теперь это был слепой дряхлый старик, всеми покинутый. И бывший ученик взял его к себе, ухаживал за стариком, и тот ни в чем не знал отказа. Он даже старался воссоздать некое подобие прежних уроков, чтобы старик не чувствовал себя никому не нужным. «Диодот Стоик, который ослеп много лет назад, жил у меня дома, — вспоминал он впоследствии, — и трудно поверить, но он занимался философией еще с большим рвением, чем прежде; он играл на лире по обычаю пифагорейцев, книги же ему читали и день и ночь… мало того, он учил геометрии, — а это без глаз, кажется, даже представить себе невозможно, — и объяснял слушателям словами, откуда и куда они должны провести каждую прямую» (Tusc., V, 113). Умер Диодот в 59 году на руках у Цицерона (Att., II, 20, 6).