С тех пор как ушел Брут, Порция не находила себе места. То она выбегала на улицу, с тревогой вглядывалась в лица прохожих и спрашивала, нет ли новостей. То подзывала к себе слугу и приказывала добежать до Курии, осторожно заглянуть внутрь и посмотреть, что делает Брут. Слуга возвращался и говорил: «Брут стоит», «Брут сидит», «Брут беседует с приятелем». Наконец, нервы ее не выдержали. Она без чувств упала у порога дома. Поднялся крик. Служанки, кумушки, соседки толпой сбежались к страдалице. Они причитали, охали, вздыхали и решили немедленно отрядить гонца к Бруту. Брут чуть не сошел с ума. Первым движением его было кинуться туда, к своей Порции. Но мог ли он сейчас бежать, бросив товарищей, бросив дело? И невероятным усилием воли он сдержал себя и остался.

А Цезаря все не было. Стали поговаривать, что, верно, сегодня он уж не придет и пора расходиться. И тогда Децим встал и вышел из Курии. Он отправился прямо к диктатору. Цезаря он застал дома. С ним была его жена Кальпурния. Кальпурния была бледна и встревожена, Цезарь мрачен и недоволен. Оказывается, Кальпурния всю ночь металась, страшно кричала и плакала во сне. Ее душили кошмары и, проснувшись, она заклинала мужа никуда сегодня не ходить. Цезарь рассказывал об этом с усмешкой, давая понять, что сам он не верит, конечно, суеверным страхам и снам, но снисходит к слабости испуганной жены. У них решено уже было послать за Антонием и распустить сенат. Децим знал, что Цезарь, который смолоду был вольнодумцем, в последнее время сделался суеверен и сейчас испуган не меньше Каль-пурнии. Он знал, что заговор может рухнуть, если сегодня Цезарь останется дома. Надо было во что бы то ни стало заставить его прийти в сенат. Децим был лукавым царедворцем и разом понял, как надо действовать. Он напомнил, какое это будет заседание. Ведь именно сегодня будет обсуждаться вопрос о короне. Сенаторы собрались. Все готово. И неужели теперь из-за глупого сна Цезарь не придет и откажется от царства? И потом. Что будут говорить злоязычные римляне? Что сенаторов соберут вновь, когда супруга Цезаря увидит хороший сон? Над великим Цезарем станут смеяться. С этими словами он взял Цезаря за руку и повел в Курию.

У дверей уже теснился народ — толпы просителей с утра ждали диктатора и сейчас кинулись к нему. Вдруг в толпе Цезарь заметил гадателя. Некоторое время тому назад он предсказал ему смерть в мартовские иды. Увидав его теперь, диктатор кивнул ему, как старому знакомому, и с усмешкой сказал:

— Настали иды марта.

— Но, Цезарь, не прошли, — отвечал тот.

В эту минуту в толпе стало заметно движение. Какой-то человек, расталкивая окружающих, прокладывал дорогу к диктатору. То был учитель, родом грек, искренне расположенный к Цезарю. Каким-то чудом он проведал о заговоре. В страшном волнении кинулся он к Курии, боясь опоздать. Цезарь был уже на пороге. Рванувшись вперед и опрокинув последние препятствия, грек очутился перед Цезарем. Кругом было столпотворение, поэтому он, не говоря ни слова, сунул в руку Цезаря бумагу, где написал все, что знал о заговоре. К ужасу своему он увидел, что диктатор хочет передать свиток секретарю. Грек с испугом вскрикнул:

— Прочитай это, Цезарь, сам, не показывай другим — и немедленно!

Цезарь кивнул и стал развертывать свиток, но тут на него хлынули просители и толпа разделила их. Так он и не успел заглянуть в бумагу. Несколько часов спустя свиток нашли зажатым в его окоченевшей руке.

Окруженный толпой просителей, Цезарь вошел в сенат. Все встали. И тут к диктатору подошел тот самый сенатор, который сказал Бруту те загадочные слова. Брут впился в него глазами. Неужели он хочет их выдать? Сенатор что-то тихо говорил Цезарю. Бруту даже показалось, что он указывает глазами на него. Неужели это конец? Брут посмотрел на товарищей. Они безмолвно одному ему понятным жестом указывали на спрятанные под тогой кинжалы. Брут понял, что они решили умертвить себя тут же на месте, если их планы раскроют. Самый нетерпеливый из них, Кассий, уже начал вытаскивать нож, но тут Брут увидел, что сенатор отходит от Цезаря, а Цезарь с равнодушным видом уже повернулся к другим. Они были спасены. Брут бросил на Кассия радостный, торжествующий взгляд, давая понять, что опасность миновала. А Кассий поднял глаза вверх, на холодный величественный лик Помпея и, хотя был эпикуреец, чуть слышно призвал его на помощь.

Как и было условлено, заговорщики встали и толпой окружили Цезаря. Они начали просить, чтобы он вернул одного изгнанника. Цезарь решительно отказал. И тут Каска, выхватив кинжал, первым бросился на него. Цезарь с быстротой молнии перехватил его руку. Оба одновременно закричали — Цезарь: «Каска, элодей, да что ты?!» И Каска: «Брат, помоги!» Цезарь вскочил и увидел, что со всех сторон убийцы — отовсюду на него надвигались люди с кинжалами. «Куда бы ни обращал он взор, подобно дикому зверю, окруженному ловцами, встречал удары мечей, направленных в лицо и в глаза». Цезарь метался по Курии, отбиваясь от ударов. Кругом сидело 900 сенаторов, набранных им самим вместо убитых и сосланных. И ни один из них не шелохнулся, никто в этот час не пришел ему на помощь, все с интересом наблюдали происходящее. Цицерон говорил потом, что в этот день понял, что у тирана нет друзей (Amic., 52–54). Вдруг Цезарь увидел Брута, который тоже направил на него нож. Он глухо вскрикнул и произнес:

— И ты, дитя мое!

Более он не сопротивлялся и натянул на голову конец тоги. Обливаясь кровью, упал он к ногам мраморного Помпея. Многим в этот миг показалось, что «сам Помпей явился для отмщения своему противнику, распростертому у его ног, покрытому ранами и еще содрогавшемуся» (Plut. Brut., 11–17; 23; Caes., 63–66; Suet. Iul, 81–83). Какое счастье, говорил потом Цицерон, что человек не видит своего будущего! Что было бы, если бы во дни своего величия Красс видел свою ужасную и позорную гибель в Парфии или если бы гордый Помпей видел свой жалкий конец в Египте? Или Цезарь, сокрушивший всех врагов и торжествующий, увидал себя истекающим кровью у ног изваяния Помпея? Он лежал один посреди своего сената, и «к телу его не подошел никто из друзей, даже ни один раб» (Div., II, 22–23).

Таков был конец третьего триумвира.

А Брут поднял окровавленный кинжал и громко произнес:

— Цицерон!

Цицерон ничего не знал о заговоре. Иды марта обрушились на него так же неожиданно, как на самого Цезаря. И это вполне естественно. Заговорщикам казалось позором втягивать в безумно опасное предприятие сломленного жизнью старика, которого сам Цезарь называл гордостью Рима. Цицерон не был в тот день в сенате и узнал обо всем уже к вечеру. И первое его чувство, когда он очнулся, была ликующая радость. Сохранилась записка, которую он тогда же, в день мартовских ид, впопыхах написал одному из тираноубийц. «Поздравляю тебя. Радуюсь за тебя. Люблю тебя. Пекусь о твоих делах. Хочу, чтобы ты любил меня и жажду знать, что ты делаешь и что происходит» (Fam., VI, 15).

В нем говорила вовсе не ненависть. Сам Цезарь всегда был ему симпатичен, и ярые поборники Республики даже горько упрекали его за это. Нет, тут было другое. В жизни Цицерон более всего любил два существа — Туллию и Республику. И они погибли почти одновременно. С тех пор Цицерон считал, что все для него кончено. Измученный, одинокий, он ждал конца своего тоскливого существования. И вдруг иды марта. «Казалось, какой-то луч света заблистал перед нами», — писал он потом (Phil., I, 4). Жизнь его вдруг озарилась. У него появилась безумная надежда, что Республика воскресла. Это было все равно, как если бы некий бог вернул на землю его Туллию. И сам Цицерон словно восстал из мертвых. И столько было у него сил и мужества, что тираноубийцы, эти молодые отважные люди, кажутся рядом с ним робкими и вялыми стариками.