— Мы переживаем критический момент, борьба идет за свободу. Нам нужно победить, квириты, и я верю, что мы добьемся победы своим единодушием и преданностью делу. Иначе все, что угодно, но не рабство. Другие народы могут сносить неволю, римский народ может быть только свободным (Phil., VI, 7).

Все находилось в невиданном напряжении. Вдруг пришла весть, что победил Антоний. Люди были в дикой панике. Многие хотели бежать, чтобы морем добраться до Брута. Но пришла вторая весть. Антоний побежден! Его победило войско, организованное Цицероном. Народ хлынул к его дверям, его подхватили на руки, понесли к Рострам и просили говорить. Из его уст народ хотел услышать о победе. Один из друзей, узнав, что происходит в Риме, в восторге писал: «Радуюсь… спасению и победе Рима… Твоему мужеству суждено нечто роковое… Твоя тога счастливее, чем оружие всех, даже теперь она вырвала из рук врагов и возвратила нам почти побежденную Республику. Теперь мы будем жить свободными!» (Fam., XII, 13, 1).

Увы! Радость эта была последней. Октавиан понял, что союз с Антонием для него выгоднее службы Республике. Теперь Антоний был достаточно смирен и согласился поделиться с ним властью. Октавиан, Лепид и Антоний объединились в так называемый Второй триумвират и двинулись на Рим. Город был взят. И сразу же были введены проскрипции. Аппиан рассказывает: «Немедленно по всей стране и по всему городу началась неожиданная охота на людей, где только кого заставали, и бесконечные вариации убийств; убитым отрезывали головы для предоставления на предмет получения награды; началось недостойное бегство и причудливые переодевания. Кто погружался в колодцы, кто прятался в сточные канавы среди нечистот, кто в закопченные дымовые трубы, кто сидел, сохраняя глубокое молчание, под черепицами крыш… Многие умирали, защищаясь от убийц, другие — не защищаясь… некоторые уморили себя голодом, другие вешались, бросались в море, с крыш или в огонь; одни отдавали себя в руки убийц и даже посылали за ними, когда те медлили; другие прятались, недостойным образом просили о пощаде… Немало людей гибло и… по ошибке. Ясно было, кто из убитых не был проскрибирован, так как рядом с трупом лежала голова; головы тех, кто был в списках, выставлялись у Ростр, где раздавалось вознаграждение… Многие добровольно умирали вместе с убиваемыми» (B.C., IV, 13–15; пер. М. И. Ростовцева).

Число жертв все множилось. И не только потому, что новые владыки хотели потопить город в крови, чтобы задавить всякое сопротивление; нужны были деньги для солдат. Каждый триумвир жаждал внести в списки побольше состоятельных людей и своих личных врагов. Началась мена и торговля людьми. Антоний согласился, чтобы в списки внесли его дядю, который не раз спасал его; Лепид уступил родного брата. «Нет и не было, на мой взгляд, ничего ужаснее и бесчеловечнее этого обмена», — говорит Плутарх. «Они забыли обо всем человеческом или, вернее, доказали, что нет зверя свирепее человека» (Plut. Ant., 19; Cic., 46). «Но самый ожесточенный раздор между ними вызвало имя Цицерона: Антоний непреклонно требовал его казни, отвергая в противном случае какие бы то ни было переговоры, Лепид поддерживал Антония, а Цезарь (то есть Октавиан. — Т. Б.) спорил с обоими». Два дня Октавиан боролся за жизнь Цицерона, на третий сдался, не отказав себе в удовольствии в отместку включить в списки родичей обоих своих союзников (Plut. Cic., 46).

Мы не знаем, что происходило с Цицероном после катастрофы. До нас дошли только сбивчивые противоречивые слухи. Оратора успели предупредить, что он приговорен к смерти. Решено было бежать к морю и плыть к Бруту. Цицерон был в таком состоянии, что не мог двигаться. Его положили на носилки, и рабы понесли его на юг, избегая широких римских дорог, чтобы сбить ищеек со следа. Наконец они благополучно достигли моря у Астуры. Им повезло. Они быстро нашли корабль, и капитан согласился доставить их в Грецию. Корабль снялся с якоря и отчалил. Ветер дул попутный. Вдруг у Цирция Цицерон попросил остановиться и к изумлению кормчего объявил, что сходит на берег. Не слушая возражений, он сошел с корабля и с трудом побрел к Риму. Он прошел сто стадий по направлению к городу. Он не мог покинуть родную землю.

Цицерон был так слаб, что ему пришлось свернуть с дороги и остановиться на отдых в одном своем имении. Войдя в дом, он упал на постель ничком, закрылся с головой и не шевелился. Рабы потом рассказывали, что над домом с зловещим криком носилась стая воронов. Одна птица влетела в окно, села у постели и стала теребить клювом покрывало, как бы желая открыть лицо Цицерона. «Тут рабы стали бранить себя за то, что нисколько не радеют о спасении господина, но безучастно ждут минуты, когда сделаются свидетелями его смерти, меж тем как даже дикие твари высказывают ему — гибнущему без вины — свою заботу». Они схватили господина, не слушая никаких возражений, положили его на носилки и кинулись с ним к морю.

Они бежали глухими тропками, продираясь через чащу. Между тем в дом Цицерона явились палачи со своими подручными. Они нашли двери запертыми. На стук никто не выходил. Они взломали двери и ворвались внутрь. Рабы старались выиграть время — дорогa была каждая минута. На вопросы убийц они делали удивленные глаза и твердили, что ничего не знают. Наконец палачи бросили их и устремились на поиски. Они рыскали по окрестностям, останавливали всех и расспрашивали о Цицероне. Никто из местных жителей его не выдал, все старались навести убийц на ложный след. Но тут повстречали они одного из клиентов Клодия и тот указал им, по какой дороге идти.

Носилки были уже близко от берега, когда рабы услышали за собой топот. Они поняли, что их настигают. Тогда они опустили носилки на землю и окружили их, решив биться за хозяина до последней капли крови. Но Цицерон удержал их и приказал отойти. «Подперев по своему обыкновению подбородок левой рукой, он пристальным взглядом смотрел на палачей, грязный, давно не стриженный, с иссушенным мучительной заботой лицом». Даже солдаты отвернулись, когда палач подбежал к носилкам. Цицерон сам вытянул шею навстречу мечу. Палач отрубил ему голову и руку, которой он писал «Филиппики».

Антоний был на Форуме и председательствовал собранием, когда вбежал центурион. Еще издали он показывал голову и руку Цицерона, потрясая ими в воздухе. Антоний пришел в восторг. Он увенчал палача и подарил ему 250 тысяч аттических драхм. Он говорил, что уничтожен величайший и самый непримиримый их враг. Голову оратора он принес домой и ставил ее перед собой, когда обедал. Потом, пресытившись этим зрелищем, он велел выставить ее на Форуме перед трибуной, с которой Цицерон обычно обращался к народу. «И посмотреть на это стекалось больше народу, чем прежде послушать его» (Арр. B.C., IV, 20; Plut. Cic., 48)^{75}.

Еще тринадцать лет бушевала гражданская война на суше и на море, в Европе и Азии. Погибли и Антоний, и Лeпид. И когда, как говорит Тацит, не осталось, наконец, ни одного человека, который помнил бы Республику, сопротивление кончилось, воцарился Октавиан Август и был установлен мир. И измученные народы благословили его имя, забыв и простив всю ту кровь, которую он пролил. Август был удачливым правителем. Но и его терзали какие-то темные муки. Ночами ему снились ужасные сны. В одну из черных минут он велел отыскать сына Цицерона и осыпал его милостями. Он, властитель мира, стал в определенный день выходить в рубище и с протянутой рукой просить у подданных милостыни. Такова была добровольная епитимья, которую он на себя наложил. Однажды Август зашел в комнату внука. Мальчик что-то читал с таким увлечением, что не слышал, как подошел дед. Он заметил его только тогда, когда тот стоял уже над ним. Мальчик с испугом схватил книгу, которую читал, и попытался спрятать ее. Но Август уже завладел свитком. Он взглянул на заглавие — то были сочинения Цицерона. Август раскрыл книгу и долго читал, казалось, забыв обо всем на свете. Затем он закрыл книгу, передал мальчику и сказал: