— Разве ты не помнишь, что ты Цезарь? Разве ты не потребуешь, чтобы тебе оказали почитание, как высшему существу?

Римляне это очень заметили и были глубоко оскорблены. Зато, когда перед ним не встал какой-то народный трибун, он пришел в бешенство и воскликнул:

— Не вернуть ли тебе и Республику, Аквила, народный трибун?

Долго он не мог успокоиться и, объявляя очередное свое решение, неизменно прибавлял:

— Если Понтию Аквиле будет это угодно (Suet. Iul., 78; Plut. Caes., 60).

Он стал требовать от всех неслыханной лести. Цицерон был скромнее других. Но, защищая Лигария, сказал: «Все мы в слезах лежим у ног Цезаря», и диктатору это доставило явное удовольствие (Lig., 13).

Цезарь был не только диктатор, но и цензор, то есть страж нравов. Он взялся за свои обязанности очень ретиво и стал проводить суровые законы против роскоши и моральной распущенности. Он даже запретил какому-то претору жениться на женщине, только недавно разведшейся с мужем. Он наложил запрет на пурпурные платья, дорогие украшения и кушания. В Риме и прежде проводились похожие законы. Но предлагали их магистраты, избранные народом и подотчетные ему, то есть Республика сама ограничивала себя в чем-то. Теперь же эти законы издавал диктатор и они превращались в настоящие полицейские меры. «Вокруг рынка он расставил сторожей… чтобы они отбирали и приносили ему запрещенные яства, а если что ускользало от сторожей, он иногда посылал ликторов с солдатами, чтобы забирать уже поданные блюда прямо со столов» (Suet. Iul, 43).

К такому Рим еще не привык. Люди с озлоблением шептались между собой о том, что сам тиран, издавший эти законы, до страсти предан роскоши. Он обожал дорогие вещи и мог часами играть с ценнейшими жемчужинами, коллекционировал резные камни и чеканные сосуды. На обедах ему прислуживали изысканные красавцы, за которых он готов был платить бешеные деньги. Даже в походах он возил за собой мозаичные полы, строил великолепнейшие виллы, а когда одна из них чем-то ему не понравилась, велел тут же разрушить ее до основания и построить новую. Да и непохож он был на строгого римлянина времен бородатых консулов. Молодящийся старик, он отпускал волосы и зачесывал их вперед, чтобы не видна была лысина, а сверху водружал лавровый венок. Злоязычные римляне говорили, что и право всегда носить лавры он выговорил, чтобы скрыть сверкающую плешь. Он выщипывал все волосы на теле, как какой-нибудь развратный мальчишка. Когда он праздновал триумф, его солдаты пели:

Поминали они и его позорную связь с Никомедом.

При этом не к лицу ему, говорили римляне, играть в Катоны.

Цезарь достиг наконец венца желаний, той высшей власти, которой жаждал столько лет. Но, казалось, власть его не веселит. Он хандрил, тосковал, а по утрам жаловался на ночные страхи и кошмары. Он начал говорить, что пожил уже довольно и его зовет смерть. У его друзей сложилось впечатление, что ему совсем постыла жизнь. Даже его внезапную смерть считали доказательством любви к нему богов, которые избавили его от ставшего в тягость существования (Suet. Iul, 45, 1; 86, 1; Cic. Marcell., 25).

Однако каковы были намерения диктатора? Как собирался он переустроить Рим, вернее, мир, который теперь лежал у его ног? Об этом написано очень много и мнения высказывались разные. Моммзен полагает, что у Цезаря была цель, к которой он стремился с юности, — «политическое, военное, умственное и нравственное возрождение глубоко павшей римской нации», что он на тысячелетия предвосхитил ход истории, проложив путь, по которому до сих пор движется европейское человечество. «Но в этом… заключается… трудность, можно даже сказать невозможность… изобразить Цезаря. Как художник может изобразить все, кроме совершеннейшей красоты, так и историк, встречая совершенство один какой-нибудь раз в тысячелетие, может только замолкнуть при созерцании этого явления… Нам остается только считать счастливыми тех, кто созерцал это совершенство»^{66}.

С. Л. Утченко, напротив, считает, что никакого плана у Цезаря не было, он был партийным деятелем и плыл по течению. «Цезарь с его долголетним опытом политической деятельности был сформировавшимся мастером интриг, комбинаций, борьбы. Он был вождем популяров, а под конец своей деятельности вдруг оказался в положении главы государства. Это уже совсем другие масштабы»^{67}. Иными словами, много лет Цезарь ломал и разрушал, а сейчас нужно было созидать. В книге Утченко сквозит сомнение, мог ли этот революционер вдруг так переродиться.

Наконец, Буассье считает, что Цезарь был в глубоком нравственном кризисе. «Та верховная власть, к которой он стремился в продолжении двадцати лет с неутомимым постоянством среди таких опасностей, с помощью темных интриг, одно воспоминание о которых заставляло его, вероятно, краснеть, не удовлетворила его ожиданий и показалась недостаточной для этого сердца, столь горячо ее желавшего. Он знал, что его ненавидят люди, уважением которых он всего более дорожил, он принужден был пользоваться услугами людей, им презираемых, бесчестивших его победы своими выходками[125]; чем более он возвышался, тем в худшем виде представлялась ему человеческая природа… Из отвращения он перестал даже ценить жизнь»^{68}.

Здесь не место вступать в полемику: книга моя посвящена Цицерону, а не Цезарю. Поэтому скажу всего несколько слов. Я думаю, планов Цезаря мы никогда не узнаем. Он провел ряд реформ — в частности, увеличил число преторов и понтификов, наделил ветеранов землей, улучшил календарь, распустил клубы, с помощью которых Клодий некогда вербовал свои банды. Но все это были меры для стабилизации расшатанного смутами и гражданской войной государства, а не коренные преобразования. К коренным же преобразованиям Цезарь еще не успел приступить. И это естественно. Он окончил войну осенью 45 года, а убит был в марте 44 года. Все же последующее строительство империи было делом рук Августа. Мы даже не знаем, как Цезарь намеревался решить проблему престолонаследия. Ему было 57 лет, он был слаб здоровьем и страдал эпилепсией. К тому же он собирался на войну. В случае его внезапной смерти к власти должны были прийти начальник конницы Лепид и консул Марк Антоний (что и случилось после мартовских ид). Но оба они не годились в правители и неминуемо должна была вспыхнуть новая гражданская война. Возможно, Цезарь собирался что-то предпринять, но был убит. Но во всяком случае к середине марта 44 года еще ничего не было сделано.

Далее я хочу напомнить один факт. Цезарь замыслил огромный военный поход. «Он готовился к войне с парфянами, а после покорения их имел намерение, пройдя через Гирканию вдоль Каспийского моря и Кавказа, обойти Понт и вторгнуться в Скифию, затем напасть на соседние с Германией страны и на самое Германию и возвратиться в Италию через Галлию, сомкнув круг римских владений так, чтобы со всех сторон империя граничила с океаном» (Plut. Caes., 58; ср. Suet. Iul., 44, 2–3). Он уже собрался выступать, когда его убили. Ясно, что столь великие завоевания требовали многих лет. А это значит, что мирное строительство отходило на второй план. Мне представляется, что Цезарь выбрал путь, которым много веков спустя пошел Наполеон. Их недаром так часто сравнивают: у них очень много общего. Оба вышли из революции. Наполеон был революционным генералом, Цезарь — вождем демократии. Оба сделали ставку на армию, и она привела их к власти. Оба стали неограниченными властителями и постарались уничтожить свою мать революцию. Оба, начав с разрушения, должны были стать на путь созидания. Мы знаем, что Наполеон все силы бросил на завоевания. Очевидно, это же решил сделать и Цезарь.