Они выходили из комнаты лишь для того, чтобы послушать мессу или справить нужду; Мерове также проводил несколько часов в день со своим приятелем Гайланом, который решил разделить с ними заточение и спал на скамье в базилике. Время тянулось медленно, единственным чтением было Священное Писание, а единственным развлечением — игра в кости, сделанные из расплавленного воска, и все же Мерове наслаждался каждым мгновением, проведенным здесь.

То, что он мог подолгу смотреть на свою жену, пока та спит, уже само по себе наполняло его восторгом…. Это были, без сомнения, самые лучшие для него часы их совместного заточения. Когда Брунхильда просыпалась, между ними почти сразу устанавливалась некая дистанция, — вымученные улыбки, притворное внимание и разговоры, в ходе которых постоянно возникали подводные камни, заставляли их в смущении умолкать. Конечно, с Брунхильдой нельзя было говорить ни о войне, ни о Париже, ни о Суассоне, ни о чем другом, что могло бы вызвать в ее памяти смерть Зигебера. Нельзя было говорить ни о прошлом, потому что оно их разделяло, ни о будущем, потому что у них его не было… Им случалось спорить о религии и о тех представлениях о Боге, которые были свойственны вестготам Испании, но чаще всего в комнате царила тишина. Тишина без нежности, без ласк, которыми обмениваются влюбленные, — тишина отчуждения, в которой любые упоминания о том, что связывало их по ночам, были под запретом.

Брунхильда отдалась Мерове в первую ночь после их бракосочетания, и с тех пор это повторялось, как ритуал, каждый раз после наступления сумерек. Он видел ее обнаженной лишь рано утром, как сейчас. Потом скрип входной двери будил ее, когда приходил это несносный священник, чтобы отслужить обедню; она поспешно натягивала на себя простыню, краснея, как юная девушка, и осмеливалась взглянуть на него со слабой улыбкой, лишь, когда была полностью одета.

Пока Мерове раздумывал об этом, у него отчего-то возникло ощущение, что сегодня все изменится. Голод терзал его сильнее, чем в прошедшие дни. Принц покосился на кусок хлеба, лежавший поверх кувшина с водой. Это был лишь небольшой ломоть, явно недостаточный, чтобы двое могли насытиться, но столько им обычно оставляли. Даже если священник этого и не показывал, их присутствие здесь было нежелательным. И дальше все может только усугубиться…

Мерове бесшумно поднялся, чувствуя, как ноет спина после ночи, проведенной на полу, осторожно приблизился к двери, выскользнул из комнаты и притворил дверь за собой. Гайлан уже проснулся. Взобравшись на скамью, он смотрел наружу через окно нефа.

— Что там такое?

— Они задержали священника, — ответил Гайлан, не оборачиваясь. — Там, кажется, собралась целая толпа, отсюда не все видно…

Мерове торопливыми шагами подошел к своему другу и уже привычным жестом обнял его за плечи. Гайлан улыбнулся, но потом опустил глаза, увидев, что принц на него уже не смотрит.

— Кажется, там мой отец, — прошептал Мерове.

— Может, так оно и есть. Не пора ли тебе с ним помириться?

Мерове бросил мгновенный взгляд на своего друга, но потом снова повернулся к окну и продолжал наблюдать за густой толпой, собравшейся у базилики.

— Теперь отсюда никак не выбраться, — горько произнес Гайлан.

— Ты можешь в любой момент уйти куда хочешь…

— Это несправедливо с твоей стороны — так говорить… Ты же знаешь, что я тебя не оставлю.

Мерове улыбнулся и кивнул. Он снова обнял друга за плечи, на сей раз уже с гораздо большей нежностью, чем раньше. Однако Гайлан отстранился.

— Почему ты женился на ней? Ты ее действительно любишь?

— Ты что, вздумал ревновать, Гайлан?

— Конечно! Я люблю тебя, и совсем не потому, что хочу спасти свою жизнь! Как раз наоборот…

— Здесь дело не только в любви. На кону стоит и кое-что еще.

— Что же?

Прежде чем Мерове успел ответить, дверь базилики сотряслась от мощных ударов. Оба молодых человека застыли на месте, в ужасе глядя друг на друга. Такими и застала их Брунхильда — стоящими на скамейке с совершенно дурацким видом.

— Что происходит?

— Король здесь.

— Почему же он не войдет?

— Скорее всего, хочет, чтобы мы сами открыли…. Подожди-ка, я вижу Претекстата! Он идет сюда!

Дверь, наконец, открылась с громким протяжным скрипом, эхом повторившимся под сводами церкви, и вошел епископ, за которым по пятам следовал Хильперик, одетый, по своему обыкновению, не как воин, а как знатный сеньор.

— Дети мои, придите ко мне! — воскликнул Претекстат. — Король решил вас простить!

— Если такова воля Бога, то я не буду пытаться вас разъединить, — подтвердил Хильперик, разводя в стороны руки.

Фраза прозвучала двусмысленно, поскольку непонятно было, в чем именно состоит воля Бога, но Брунхильда и Мерове не обратили на это внимания. В едином порыве они бросились к ногам короля. Когда Хильперик поочередно поднял их и поцеловал в знак примирения, народ, собравшийся возле базилики, принялся хлопать в ладоши и радостно кричать. С самого утра сюда согнали несколько десятков нищих, солдат и горожан, и по мере того как толпа росла, она привлекала все больше любопытных, которые продолжали вливаться в нее со всех сторон. Этого и хотел Хильперик. Пусть все увидят его улыбающимся и милосердным, пусть рассказывают, как король велел слугам бросать в толпу монеты, а потом — выкатить пару бочек пива, чтобы все запомнили этот день. Пусть никто потом не скажет, что он был не рад увидеть свою новую невестку.

На самом деле супруги представляли собой самую неподходящую пару, которую Хильперику когда-либо доводилось видеть. Мерове, еще более нелепый и смущенный, чем обычно, не смог больше выдерживать отцовский взгляд и повернулся к толпе. Брунхильда, напротив, блистала красотой в лучах весеннего солнца, как будто дни заточения никак не повредили ей. Однако Мерове и Брунхильда были мужем и женой, и их союз, без всякого сомнения, был, кроме всего прочего, и физическим. После первой ночи, проведенной ими в базилике Святого Мартина, служивший там священник в письме к Претекстату выразился совершенно ясно: «In conjugium copulavit…»[42]

Когда супруги отошли, Хильперик огляделся по сторонам и заметил Гайлана, стоявшего поодаль, бледного как призрак в полусумраке часовни. Ну конечно, и этот здесь…. Надо будет им заняться рано или поздно.

— Ну что ж, вы, наверно, проголодались после такого долгого поста, — громко сказал он, обращаясь к Мерове и Брунхильде. — Скоро вы сможете насытиться, нас ожидает пир! Но, может быть, перед этим вы захотите переодеться? Бепполен вас проводит.

Хильперик произнес последние слова небрежным тоном, но Брунхильда не могла не заметить, что на поясе Бепполена висел скрамасакс, и к тому же его сопровождали двое вооруженных людей. Она поблагодарила Хильперика кивком и тут же двинулась вперед. Мерове последовал за ней на некотором расстоянии. Отныне их свобода зависела лишь от доброй воли короля.

— Давайте живей! — весело воскликнул он. — Я голоден! Встретимся в парадном зале за столом!

Хильперик проводил Брунхильду и Мерове взглядом, потом обернулся к Претекстату, и довольная улыбка тут же исчезла с лица епископа под сумрачным взглядом короля.

— Вас я не зову, монсеньор. Негоже вам набивать утробу перед тем, как вести мессу. Базилика полностью в вашем распоряжении.

Я почти не помню тех дней в Руане, и даже лицо несчастного Мерове полностью стерлось из моей памяти. Очевидно, причиной тому был стыд. Помню лишь, что тот период я прожила словно во сне — ни о чем, не думая, позволяя событиям нести меня по течению и довольствуясь тем, чтобы просто жить, день за днем. Я не вспоминала ни о Зигебере, ни о детях. Я впала в уютное забытье, которое не имеет ничего общего со счастьем, но сродни тому умиротворению, которое настает, когда, погрузившись на самое дно отчаяния, полностью отдаешь себя на волю обстоятельств. Когда собственная смерть представляется близкой и неизбежной, то каждое мгновение, каждый глоток свежего воздуха, каждый солнечный луч — уже радость. Мерове тоже доставлял радость, и его любовь, и его ласки.