— Брат мой, — продолжал Конституций, обращаясь к Претекстату, — это собрание в полной мере осознает набожность короля Хильперика и честь, которую он нам оказывает, прося нас о помощи устами своей высокой посланницы, дамы Фредегонды…. Однако, наш брат Германий недвусмысленно дал нам понять, что есть другие дела, требующие неотложного разбирательства. А сейчас, я надеюсь, он согласится сделать перерыв и возобновить наше обсуждение после сексты[19].

Претекстат снова улыбнулся и, склонившись к одному из сопровождавших его священников, вполголоса сообщил ему, что передать Фредегонде. Как и большинство присутствующих, Претекстат избегал встречаться взглядом с епископом Германием, которого Конституций явно собирался образумить.

— Думаю, все мы желаем побыстрее с этим покончить, — с вздохом заговорил епископ Санский по окончании перерыва. — Впрочем, разве среди нас нет согласия? Братья мои, наш возлюбленный брат Папполий заклинает нас Святым Духом, Судным днем и отпущением грехов осудить того, кто присвоил себе епархию Ден и узурпировал место ее владыки[20]. Кто-нибудь хочет сказать что-либо в защиту этого человека?

— Я вызвал епископа Промота сюда, чтобы заслушать его объяснения, — сухо произнес Германий. — Но, как видите, он не явился…

— В таком случае я предлагаю всем собравшимся подписать это письмо, адресованное митрополиту Эгидию, епископу Реймскому, поскольку он, очевидно из слабости или заблуждения, благословил этого самозванца.

Толстой рукой, пальцы которой были унизаны кольцами, Конституций сделал знак сидевшему рядом с ним дьякону, и тот, развернув пергаментный свиток и откашлявшись, начал читать:

— «Нашему возлюбленному Эгидию, брату во Христе, папе Реймскому…» — Чтец возвысил голос, и теперь произносимые им слова гулким эхом повторялись под сводом базилики, расписанным фресками. — «…Вы благословили назначение нового епископа в епархию Ден вопреки здравому смыслу д в нарушение канонического устава: эта епархия не относится ни к вашим землям, ни к вашему ведению. Это нарушение, свершившееся по вашей вине, может быть наказано самым строгим образом. Священника, чье назначение вы приняли с такой легкостью, вам надлежит вызвать к себе и лишить его незаконно полученной должности. Если же он из гордыни будет оставаться в епархии Ден, он будет предан вечной анафеме, и каждый, кто придет к нему за благословением после обнародования этого эдикта, будет отлучен от церкви[21]».

Закончив чтение, дьякон поклонился и снова сел рядом с Конституцием Никто из присутствующих даже не шелохнулся — настолько очевидно было, что все уже решено заранее. Больше всех, несомненно, был удивлен — Претекстат. Слова «с попущения иной власти, кроме церковной» явно относились к Зигеберу и в еще большей мере — к Брунхильде, которая, как все знали, была, истинной вдохновительницей этого назначения. Можно ли было желать лучшего?

— Кто-либо из вас желает высказать свои замечания? — негромко обратился к собратьям митрополит Санский, обводя их непроницаемым взглядом прищуренных глаз.

Почти не обращая внимания на обычных епископов, он задержался на четырех других митрополитах, присутствовавших в собрании. Один из них, Саподий Арльский, наместник Рима и папа двадцати пяти епархий Прованса, считал правителей Остразии личными врагами с тех пор, как ему пришлось защищать свой город от войск Зигебера. По его довольной усмешке было видно, как его радует эта очередная маленькая месть. Трое остальных — Лабан Эзский, Присций Лионский и Филипп Вьеннский — приняли новость более сдержанно. Затем Конституций перевел взгляд на Претекстата, почти затерявшегося среди других провинциальных епископов.

— По-прежнему ли наш брат, епископ Руанский, готов поддержать это ходатайство?

Претекстат почтительно склонил голову. Он слишком хорошо знал, что от его личного одобрения ничего не зависит — совет почти полностью состоял из епископов, прибывших из королевства Гонтрана. Таким образом, исход дела был предрешен, но согласие епископов Нейстрии, скрепленное их подписями, придавало еще больше силы письму, отправляемому Эгидию.

— Что ж, тогда нам остается лишь подписать…. Саподий поднялся первым, взял протянутое одним из священников перо и поставил свою подпись. То же самое сделали все остальные. Когда настала очередь Претекстата, Саподий удержал его, слегка коснувшись его плеча.

— Я готов встретиться с королевой сегодня после вечерни, — тихо произнес он со слащавой гримасой, которая должна была изображать улыбку. — Ждите меня вместе с ней в деамбулатории[22].

Атмосфера во дворце совершенно переменилась. От сонной вялости, царившей здесь все лето, не осталось и следа. И даже само небо, словно решив принять участие в лихорадочной деятельности, охватившей весь город, принялось усердно смывать серыми тряпками осенних туч последние солнечные отблески сентября.

Фредегонда плотнее запахнула плащ, подбитый волчьим мехом. Было уже холодно. Каменные плиты дозорной дорожки у нее под ногами поблескивали от сырости, проникавшей сквозь войлочные подошвы внутрь ее башмаков. Ей гораздо больше хотелось вернуться во дворец и укрыться в тепле своей спальни вместе с Хильпериком, чем оставаться здесь посреди всеобщей суматохи, грязи и мороси. Вдоль стен дворца тянулись ряды повозок, нагруженных вином, маслом и дровами; с оглушительным грохотом повозки спускались к набережным, запруженным стадами скота и толпами рабов, которых целыми днями грузили на торговые суда, пришедшие с острова англов, из Нортумбрии или Уэссекса. Другие повозки поднимались от набережных к городу, везя саксонское оружие или бруски железа для кузниц. Тянувшийся из кузниц едкий дым еще более усиливал нестерпимость тяжелых испарений, висевших над Руаном.

Все началось после возвращения Фредегонды из Парижа. Точнее, еще до того, как она вернулась. После разговора с Конституцием и бургундскими епископами она отправила к Хильперику гонцов с посланием. В письме было подробно пересказано все, о чем шла речь, а также то, о чем говорилось лишь намеками — однако достаточно красноречивыми, чтобы Хильперик догадался: король Гонтран больше не собирается оказывать поддержку тому, кто его так плохо отблагодарил. Если война начнется снова, на сей раз Зигебер останется один.

Фредегонда уехала на следующий же день — отчасти потому, что ничего больше не удерживало ее в разоренном Париже, городе, оставленном и королями, и их подданными; но главным образом из-за того, чтобы не возвращаться в компании епископа Претекстата.

Несмотря на минувшие долгие годы, ни он, ни она не забыли, что произошло между ними в убогом городишке Ла Сельва, в доме сотника Жерара. С тех пор каждый взгляд, которым они обменивались, превращался в оскорбление, каждая усмешка — в угрозу, и старая общая тайна, ненавистная обоим, давила одинаково тяжелым грузом и на королеву, и на епископа. К этому добавлялось раздражение Фредегонды, вызванное недавним разговором с прелатами, в течение которого ей пришлось выслушивать их долгие разглагольствования, а также улавливать краем уха латинские фразы, которыми они постоянно обменивались между собой и смысла которых она не понимала.

Позже, вечером, во время разговора наедине, Претекстат не сказал ей, о чем перешептывались его собратья, а сама она не стала унижаться до расспросов. Однако Фредегонда поняла, что главным вопросом, ради которого собирался совет, была отнюдь не эта дурацкая тяжба из-за епископских земель. Несколько раз она слышала, как было произнесено имя Моммулус, а также постоянно повторялось слово langobardi. Впрочем, неважно. Хильперик сумеет заставить епископа рассказать обо всем…

Путешествие из Парижа в Руан было недолгим. Даже не достигнув конца пути, Фредегонда поняла, что ее послание вызвало у короля приступ лихорадочной деятельности, настолько же бурной, насколько глубоким прежде было его уныние. За десять лье от Руана уже были заметны признаки хорошо знакомого ей оживления. Дороги, обычно пустынные, заполнились отрядами вооруженных людей и стадами скота, двигавшимися к столице Нейстрии и собиравшимися у крепостных стен, под которыми рос палаточный военный лагерь, доходивший до самых берегов Сены. В загонах, наскоро построенных из нагроможденных связок хвороста, стояли сотни лошадей, а также быки, бараны, козы и свиньи, предназначенные для того, чтобы в течение месяца кормить пока еще праздное войско.