«Чего их слушать? Ясно — бюджет не проходит: „яблоки“ — против, „комики“ — против, „народники“^[412] — против. Даже если аграрии проголосуют, — не пройдет. Правительство уже все козыри выложило, Минфин и оборонку до трех с половиной процентов догоняет^[413], и, как сказал Харитонов, слово „село“ начинает говорить, не заикаясь. Слышишь, Стаканыч заводится не хуже Жира»^[414]. — И Петя кивнул в сторону экрана.

«Я не хотел бы здесь сейчас, на заседании Думы, умами мериться — у кого больше, у кого меньше. Ну что вы вынуждаете?! Что, нам об этом сегодня здесь говорить надо? Вы хотите помериться умом? Давайте!» — Премьер-министр и в самом деле распалялся.

«Пойдем, а… — продолжал уламывать упорного Родина Петя. — О-о-о! Смотри, Ельцин!» — вдруг заорал он.

И в самом деле, по дальней от них правой лесенке спускался президент.

В окружении малочисленной — три-четыре человека — свиты Ельцин ступал медленно и величаво, как Статуя Командора. Но секундного промедления, после которого обалдевшие от неожиданности журналисты метнулись к нему^[415], хватало, чтобы президент, прикрываемый с тыла охранниками, уже вошел в коридор, ведущий к залу заседаний.

Пока Иван передавал по мобильнику сообщение о прибытии Ельцина в Думу и выслушивал ахи и охи редактора, оглушенный продолжительными аплодисментами Петя удивлялся радушию, с которым приветствовали Бориса Николаевича депутаты.

«Надо же, только что кричали о катастрофе, к которой ведет страну ее руководство!» — Громадин пожал плечами и достал диктофон с блокнотом, приготовившись слушать историческую речь президента с трибуны Государственной думы.

Исторического в ней, впрочем, не было ничего. Она была абсолютно сиюминутной, отличаясь при этом лаконичностью и удивительной четкостью формулировок. Депутатов Ельцин назвал «государственными работниками крупного государства», пояснил, что не приезжает к ним, потому что «Конституция есть Конституция, статус есть статус», и заметил, что «может быть… иногда, по некоторым крупным, серьезным государственным вопросам нам и стоит встречаться и послушать президента». После чего, указав депутатам, что наговориться у них «еще будет времени достаточно», Борис Николаевич призвал их «не задерживаться, а взять и проголосовать за бюджет».

От силы двухминутное выступление главы государства было встречено аплодисментами и, главное, верноподданническим голосованием за совершенно безнадежный финансовый план.

И совершенно так же, как в каком-нибудь киносюжете про явление монаршей особы народу, «государственные работники», пользуясь моментом, стали хлопотать перед хозяином «крупного государства». Просили, конечно, не за свои интересы, а за страну: Аграрный вождь Николай Харитонов ходатайствовал о подписании Земельного кодекса. Коммунист Казбек Цику — закона о правительстве.

Ельцин, как рождественский дедушка, осчастливил всех. Думских лидеров позвал через неделю на «круглый стол» по кодексу^[416]. Прочим пообещал подписать закон о правительстве^[417].

«Учитывая, что я принимаю решения в одном чтении, я согласен», — важно сказал президент, и зал зашелся в аплодисментах.

«Хорошо, что хоть „ура“ не кричали», — ворчал Петя, направляясь с Иваном к вожделенным пирожкам.

22 декабря 1998 года.

Дымов медленно прогуливался в переходе второго этажа между старым и новым зданиями. И проклинал себя за то, что договорился именно здесь, а не у гардероба, встретить и проводить к своему депутату приглашенного им эксперта.

Народу в переходе было, как на Тверской: шла выставка придворного художника ЛДПР, «самородка» из Пскова Игоря Быстрова^[418]. Сам Дымов мазню этого самородка видал — и не раз и лицезреть его новые «произведения» не имел ни малейшего желания.

Из всех художественных выставок, которые ему приходилось видеть в Думе, быстровские были самые отвратительные. А ажиотажа всегда вызывали намного больше, чем какие-нибудь незатейливые натюрморты или пейзажи родных лесов-полей — стандартный сюжетный ряд провинциальных живописцев, которым земляки-депутаты регулярно организовывали персональные вернисажи на Охотном Ряду.

Но остальные дымовского отвращения к так называемому «политическому лубку» явно не разделяли.

«Ты глянь, как Гайдар-то похож». — И крашеная блондинка средних лет с восторгом ткнула пухлой рукой в висевшую на стене картину. Подпись под полотном гласила: «Гайдар выходит из сексшопа с надувной куклой, похожей на Эллу Памфилову». — «Ой, и Немцов как настоящий, симпатяга, и остальные тоже. Даже лошади!» — захлебывалась восхищением ее товарка.

«Что-то новое намалевал», — раздраженно подумал Дмитрий Михайлович. Ценительницы прекрасного в это время отчего-то едва не по слогам зачитывали: «Борис Немцов пересаживает бояр с лошадей на ишаков».

«Опытный кормчий Владимир Жириновский требует от капитана Сергея Кириенко взять на борт „Титаника“ пару кочегаров с буксира» — эту подпись читали два знакомых Дымову сотрудника аппарата уже в другом конце выставочной стены, куда поспешно сбежал Дымов, не выдержав художественного экстаза двух дамочек «А что, Дмитрий Михайлович, что-то в этом есть. Если с юмором отнестись. Это ж политическая сатира. И краски яркие, сочные. И похожи ведь все», — обратился к Дымову один из аппаратчиков. «Особенно подписи ему удаются. Наверное, он их на парус Митрофановым сочиняет. Тот известный хохмач», — прошипел Дымов и пошел прочь.

«Одна из первых картин Игоря Быстрова — „Березовский уговаривает Коржакова убить Гусинского“ — имела ошеломляющий успех! Борис Абрамович неоднократно к ней подступался. Но я не продал. Со временем хочу открыть галерею. А что, лет через десять многих нынешних политиков мы только по таким лубкам и сможем вспомнить». — Только что помянутый Дымовым Митрофанов давал интервью какой-то региональной телекомпании. Рядом с упитанным депутатом стоял невзрачный лысый мужичонка, пропитому лицу которого даже очки не придавали хоть сколько-нибудь интеллигентного вида.

«А как возникают идеи этих полотен?» — В голосе теледивы не было и грана иронии. «Это — к художнику», — и Митрофанов показал на своего лысого спутника.

«Полотна! Идеи! Художник! На политиков в шутовском виде посмотреть всем любопытно». — Возмущенный Дымов, позабыв об эксперте, которого он должен был встретить, решительно зашагал в сторону выхода.

5 июня 2000 года.

Красоткин незаметно снял наушники. Как, похоже, и большинство присутствовавших в зале, выступление ни в переводе, ни в оригинале его совершенно не занимало. Да и что интересного российским депутатам и чиновникам может сообщить эта lame duck?^[419], так, кажется, называют в США уходящих президентов?

Клинтон говорит уже почти полчаса и всё — банальности: ситуацию в Чечне надо решать политическими методами; России следует вступать в ВТО, а для этого — дальше корректировать национальное законодательство; США думают о развертывании ПРО и т. д. и т. п.

Заранее ясно, что скажут после этого депутаты: нечего нас учить и пугать. И правы будут.

Хотя где они, депутаты? От силы их человек 150 сидит, остальные — чиновники из администрации и МИДа, да из МГИМО вроде кого-то подогнали. Хорошо ума хватило регистрацию не проводить. А то вышел бы конфуз: по рядам при иностранном госте с чужими карточками бегать не станешь.

Ну, международникам-то, возможно, и интересно. А думцам куда любопытнее свои президенты. Вон как Ельцина в 1997-м встречали. Да и Лукашенко несколько месяцев назад^[420]. Кроме «яблоков» да Юшенкова с Ковалевым и Рыбаковым^[421], все были в полнейшем восторге.