Матхи тоже извёлся. Он спал с лица, глаза ввалились. Ежевечерне он уходил камлать на берег умирающей реки или в священную рощу, где попирал корнями землю прадед деревьев Исконный дуб. Билась в агонии река, чуждо молчали древесные духи, огнём палил верхний мир, и нигде не предвиделось добра. Последние дни словно что-то сломалось в Матхи; он уже не просил помощи у Ромара, обыденные дела справлял словно во сне, а однажды пришел к Бойше и целое утро разговаривал с ним, после чего Бойша ходил чернее тучи и даже без дела накричал на стряпух, допустивших по нерадивости вонь и чад от своих очагов. О чём говорили вождь с шаманом, так и осталось тайной, Ромару ни тот, ни другой ничего не сказали.

Остальные люди жили как во всякий другой год, хоть и судачили о странном. А что ещё делать? Увидав обнажившееся речное дно, люди поначалу ужаснулись, а через неделю привыкли, тем более что река всё-таки пересохла не полностью. Помирать, что ли, оттого, что странное кругом творится? О странном пусть заботятся колдуны, а остальным родичам куда важнее начало осенних праздников: посвящение в невесты, испытание молодых охотников, а потом, ещё через две недели, – свадьбы.

Сроки праздникам поставлены от предков, и не просто так, а с умом. К началу осени табунится в степи копытный зверь, отходит с западных пастбищ, где не так сильно выгорает летом трава, в степи на востоке. Там зимы малоснежны и легче добывать скудный корм. Но на пути кочующих стад объявляются люди. Начинается большая осенняя охота. В эти дни юноши, ещё не ставшие охотниками, вправе взять оружие и принять участие в облавах. Затем начинается всеобщий мясоед, а вместе с ним – испытания и посвящение в мужчины.

Девушкам проще – достигла возраста, вот ты и невеста. Обряд назначают только если объявляется в роду пришлая юница, которую надо принять в одну из семей. Обычно всё это заранее известно: где не хватает невест, в ту семью и идут девушки. А свадьбы начнутся после перелёта птиц, когда любой мальчуган приносит столько добычи, сколько сможет поднять. Всю неделю люди едят птицу, и недаром свадьбам покровительствуют крылатые птичьи боги. От них любовь, от них счастье. Потому и невест выкликают утицами и лебёдушками, а милостивый обычай не велит во время лёта бить живущих парами лебедей – бережёт птичьи семьи.

Но в этом году всё шло наперекосяк. Собрались старухи петь над приёмышами песни, переряжать в новые рубахи, разводить по новым семьям. Вождя с колдунами пригласили, не для совета, а ради уважения. В семейных вопросах дела, как встарь, решают бабы, и всякий признаёт, что это правильно. И вот тут-то в накатанную церемонию влетел молодой, ещё и посвящения не прошедший парень Малон. От кого бы другого ожидать, а не от него. Когда только успел и сам влюбиться, и девку влюбить…

Во всяком случае, не успели старухи рассесться кружком, как выбежали в середину круга Малон и взятая у детей тура конопатая Калинка и повалились хозяйкам в ноги. Просили об одном: принять Калинку в ту семью, куда дозволено свататься Малону. А там и без того невест избыток.

– Эк вы мне всё спутали! – крякнул с досады Бойша. – Я за вас думал, считал, а вы с вашей любовью… – Вождь сплюнул с досады и приказал: – Решайте, матери. Как велите, так и сделаем.

Старухи поглядели на ждущую приговора пару: оба невысокие, оба крепкие, что гриб-боровик июльской порой, и широкоплечие тоже. Ну как нарочно их друг для друга лепили. Поворчали старухи, да и махнули рукой: пусть их – в счастливой семье дети здоровыми родятся.

С парнями тоже не всё было ладно. На какое время испытания назначать, если зверь пошёл раньше срока и не в ту сторону, а перелётная птица, судя по всему, на зимовку сниматься не спешит. И всё-таки подошли рассчитанные сроки, начался праздник.

Последние три дня юноши сидели на виду у всех, за игрушечной оградой возле Столпа предков. Изготовленное своими руками и опробованное во время недавних охот оружие хранилось в землянке колдуна, Матхи ежедневно окуривал его смолистым дымом. Все три дня полагалось поститься, что обычно воспринималось спокойно, но в этом году служило темой множества невнятных шуток. Коротко они сводились к одному: вот сидит толстенький Малон или жирненький Рутко, а в это время голодный мангас… Таши смешков не слушал, а и слышал бы, так не обиделся бы. Не до того было. Муть качалась в душе. Срок подошел, а он так ничего и не решил. Знал твердо: так – не будет. А что «так» – неведомо.

На рассвете решительного дня Матхи показался у выхода из своего жилища. На нём красовалась страшная личина и большой колдовской наряд. Слепец уверенно шёл давно знакомой дорогой, притопывая на каждом шаге, так что погремушки на шапке, полах кожана и вычурном вересовом посохе дружно взбрякивали. Кроме этого звука, ничто не нарушало тишины: весь посёлок спал. То есть на самом деле не спал никто, но полагалось спать, и люди добросовестно притворялись, лёжа в постелях: сопели, похрапывали и ждали урочной минуты.

– Хур! Хур! – уже не Матхи, а злой Хурак – пожиратель трусов подкрадывался к городьбе, за которой мирно спали юноши. Еще мгновение – и кости захрустят на острых зубах демона. Но на пути Хурака вырос Бойша, вернее – не Бойша, а сам древний Лар. Он был наряжен в лохматые шкуры, на голове красовалась шапка с парой изогнутых рогов.

– Что нужно тебе здесь? – загремел Лар, гневно подымая к небесам нефритовую дубинку. Оружие это было очень знакомо чудовищу, ведь демон возник из печени убитого этой дубиной повелителя тьмы и холода предвечного Хадда. И всё же Хурак не отступил.

– Это моя еда! – пролаял он.

– Это мои воины! – возразил Лар.

– Это не воины – они спят и не слышат, как идёт враг!

– Они не спят! – воскликнул Лар, и тут же юноши с боевым кличем вскочили на ноги, а изо всех домов высыпали ждущие сигнала люди.

– Я голодный дух! – запел шаман. – Я сожру всех, кого смогу, я съем всех, кого сумею, я проглочу всякого, кто трус, я изгрызу любого, кто робок! Я Хурак, я желаю жрать! Я иду за вами, слабые сердцем, хлипкие душой! Трусы – вы моя пища!

– Здесь нет трусов! – раздался общий крик. – Здесь воины, воины, воины!

Злой дух сопротивлялся, но его уже почти не было, а снова был Матхи – слепой шаман.

Матхи склонился над заранее подготовленным костром, застучал кремнем. Тёртый огонь нужен для урожая, для домашнего очага, для изобилия во всяком хозяйском деле, а тут погребён огонь воинов, что добывают из камня. Тонкий хворост сразу заполыхал и быстро прогорел, рассыпавшись кучей мелких угольков. С долгим воплем шаман зачерпнул полную чашу жара. Над угольями колыхался голубой огонёк.

Юноши уже стояли в ряд, вытянув перед собой левые руки.

Таши был в ряду третьим. Шаман подошёл к нему; уродливая харя кривилась выпирающими клыками. Воистину, это был Хурак, алчущий свежей крови и пришедший мучить людей, чтобы выбрать слабых для своей кровавой трапезы. Толстыми пальцами он порылся в чаше, спокойно, словно не огонь держал, а перебирал гладкие морские окатыши, выбрал уголёк и на ощупь положил его на протянутое предплечье. Запахло палёным волосом – рука у Таши была мохната, в неведомого отца. Таши не дрогнул, он продолжал стоять, безразлично глядя вдаль. Один за другим шаман разложил на подставленной руке семь угольков и пошёл дальше.

Никто из парней не вскрикнул, когда огонь касался их, ни у кого не исказилось лицо, но Таши краем глаза видел, что прежде ровная линия вытянутых рук надломилась: кое у кого руки дрожат. Сам Таши терпел боль спокойно – собственно говоря, ему было даже не слишком больно. Он знал, что ожоги будут сильно болеть потом; как и многие мальчишки, Таши заранее испытывал себя, прижигая тело углём. Гораздо хуже, что рука вскоре распухнет, а впереди стрельба из лука, потом придётся метать боло и копьё, хотя это уже легче, тут левая рука не так важна, как в стрельбе из лука.

Таши умудрился до того задуматься, что даже удивился, когда к нему приблизился Бойша и, шлёпнув ладонью по сжатому кулаку, сбросил потухшие угли. Тогда Таши вспомнил, что это не самое тяжкое испытание из тех, что предстоят ему.