Музыка явилась как-бы отдыхом после перенапряжения, к которому привел «реваншистский азарт»: ко времени окончания концерта суворовцы оказались в самой подходящей «форме».

Отодвинули к стенам стулья. Оркестр заиграл полонез. «Бал» был открыт этим торжественно-грациозным танцем, которым по давней традиции открываются все «настоящие» балы.

А когда оркестр грянул «Костю-моряка», весь зал пришел в движение, и многим суворовцам нехватило «дам».

— Вы знаете, — торжествующе говорила Лидия Николаевна, — они стали даже стройнее, наши воспитанники. А походка! Вы посмотрите, какая у них легкая походка!

По коридору бежит суворовец. В руке у него ломтик белого хлеба и два кусочка сахару. На лице — предвкушение удовольствия. Навстречу идет офицер.

— Вы куда? — спрашивает офицер, подозрительно оглядывая руку воспитанника.

Тот смущен.

— Товарищ капитан, я сыт, я вполне сыт…

— Нет, так нельзя. У вашей «Коломбины» есть свой паек. А вы не должны отрывать от себя.

— Я знаю, товарищ капитан, — виновато отвечает воспитанник, — но она так любит сахар!

Лошади — что в них особенного! Запряженные в телеги, они целыми днями возят песок, глину, доски. Чаще всего их можно видеть во дворе, у кухни. Сюда они привозят картошку, мешки с крупой, а отсюда увозят жужелицу и прочие скучные вещи.

Но однажды во двор ввели двенадцать лошадей и поставили в конюшню. О себе они давали знать лишь ржанием да стуком копыт о деревянный пол. Суворовцы насторожились. Вскоре то одну, то другую лошадь стали выводить во двор. Там их уже поджидал капитан Тимошенко, известный в училище как участник многих кавалерийских налетов на тылы врага. Тимошенко садился на лошадь и ездил по кругу. С шага лошадь переходила на рысь, с рыси на галоп. Любопытство суворовцев достигло высших пределов, когда они увидели, что по приказанию Тимошенко лошадь подогнула ноги и легла на землю. Изо дня в день обучал офицер лошадей разным диковинным приемам.

Теперь суворовцы не сомневались, что это те самые лошади, на которых они будут ездить.

Я увидел мальчиков на лошадях спустя несколько месяцев после первого урока верховой езды. Лошади с маленькими всадниками в черных шинелях и шапках-ушанках то растягивались цепочкой, то сдваивали ряды. В середине круга одни поворачивали вправо, другие влево, а затем, в определенном месте, опять съезжались, чтоб начать новую фигуру. Это было удивительно красиво, и я невольно вспомнил грациозный полонез, которым суворовцы так блеснули при встрече со школьницами.

Когда я сказал об этом Тимошенко, он ответил:

— В готовом виде оно все красиво. А сколько тут труда!

Не все суворовцы пойдут в кавалерийское училище: многие из них в мечтах о будущем несутся на самолетах, мчатся в танках, палят из дальнобойных орудий. Но каждый из них готов тысячу раз собрать и разобрать седло и проделать какую угодно кропотливую работу, лишь бы научиться ездить верхом.

Лошадей мало: на каждую приходится добрый десяток воспитанников. Но зато это уж их лошадь! И как бывает доволен суворовец, когда, вбежав в конюшню, он видит, что «Коломбина», навострив уши, поворачивает к нему свою умную голову и старается поймать его ухо своими мягкими добрыми губами: узнала, значит!

У суворовцев очень развито чувство солидарности.

— После вечерней самоподготовки, — рассказал мне помощник офицера-воспитателя Ларин, — я объявил отделению перерыв и ушел из класса. По возвращении застаю дежурного офицера, который «по всей форме» делает категорическое внушение группе моих воспитанников: Кораблинову, Пальчикову и К. Эти ребята являются постоянными участниками всех ротных шалостей. На этот раз дело обстояло так: самый слабосильный в классе воспитанник В. вздумал на доске попробовать свой художественный талант. Фантазии его только и хватило на то, чтобы изобразить уродливого человечка с предлинными ушами. Рисунок сам по себе не относился ни к кому, однако, К., обладая большими ушами, принял рисунок на свой счет и немедленно реагировал легким подзатыльником В. Тот возмутился и пошел в наступление на К. В это время Кораблинов, чтобы больше внести разнообразия в «аттракцион», смастерил из бинта лассо и удачно накинул его на шею расходившемуся В., а Пальчиков слегка потянул за лассо. Забыв о своем суворовском достоинстве, В. поднял рев, побежал в канцелярию и там доложил дежурному офицеру, что его бьют и душат. Так и сказал: «Бьют и душат»…

Я не удовлетворился тем, что виновники происшествия уже прослушали грозное внушение от дежурного офицера, и в свою очередь учинил «суд и расправу» в присутствии всего отделения. Я красочно нарисовал печальные последствия проступка Кораблинова, Пальчикова и К., пообещал написать родителям и лишить ожидаемого отпуска.

Минут двадцать спустя, сидя в канцелярии роты, я услышал за дверью возню. Стук в дверь:

— Разрешите?

— Да.

В дверь втиснулась депутация. Впереди пострадавший В. Он в полной форме и туго затянут ремнем.

— В чем дело? — спрашиваю я после некоторого критического рассматривания «депутатов».

— Разрешите доложить, что никто никого не бил и не душил, — говорит В. — А просто играли. Это я напутал все.

Через час я нахожу всю компанию играющей мирно в шашки.

Жил в Херсоне мальчик Витя Москаленко. Было ему всего восемь лет, и о будущем он не задумывался. Но вот грянула война, и все изменилось: папа надел военно-морскую форму и уехал в Ленинград, на военный корабль; мама завязала на белом халате тесемки и отправилась в госпиталь; мальчики и девочки забросили скакалки и пошли по дворам собирать железный лом. Война подошла к самому городу: страшно гремели орудия, полыхало зарево пожаров.

Госпиталь спешно эвакуировали. Вместе с госпиталем поехала мама, а вместе с мамой покинул свой родной город и Витя.

Фронт отступал от Херсона все дальше и дальше. Двигался и госпиталь. И не проходило дня, когда бы мальчик не видел закоптелые печные трубы, страшно торчавшие на месте сожженных деревень, осиротелых детей, которые жались среди смрадных развалин, запыленные, измученные фигуры беженцев. Много страданий видел Витя и в госпитале, хотя раненые и скрывали свою боль.

Так добрался Витя до самого Сталинграда. И тут, в городе-герое, в городе-мученике, он дал себе обещание всю свою жизнь отдать на защиту Родины. Он и сам сейчас не может вспомнить, что толкнуло его на такое решение: пример ли мамы, — бесстрашной медицинской сестры, награжденной медалью «За боевые заслуги», мужественная ли защита Ленинграда отцом, или желание, чтобы никогда больше враг не ступил на нашу землю. Только решил он это твердо и был несказанно счастлив, когда впервые надел форму суворовца и стал в строй.

В училище ничто не давалось легко, все надо было завоевывать: и молниеносность утреннего подъема, когда так хочется спать, и безукоризненность заправки костюма и койки, и сияние пуговиц, и чистоту английского произношения. Каждый день в Вите тренировалась и крепла воля: таков режим училища.

Но дети — всегда дети. Как-то, гуляя по училищному парку, Витя заметил на одном дереве множество рожков. Как устоять перед соблазном сорвать хотя бы один и сделать из него «пищалку»! Витя ловко взобрался на верхушку дерева. Но только протянул он руку к рожку, как внизу раздался ровный топот ног: из-за угла здания выходила пятая рота суворовцев. Это его рота шла в строю. Витя встрепенулся и, нащупывая ногами ветки, поспешно стал спускаться вниз. Вдруг под ногой что-то хрустнуло, в уши ворвался треск сучьев, зашумели листья, точно промчался ураганный ветер, — и Витя всем телом ударился о землю. Он хотел вскочить, но нога стала чужой и тяжелой, хотел опереться рукой, но кисть повисла, как неживая, и из нее высовывалась разбитая кость.