Какую роль в этом деле сыграли сами космонавты? Да никакой. Правда, они резонно могут возразить, что во время полета делали то, что им поручали, а иногда и больше. Действительно, не вооруженные идеями, инструментами они и не могли сделать что-то полезное ни для посылавших их инженеров, ни для людей вообще. А сами они этих идей генерировать не могли и обвинять их за это нельзя.
Но вот с чем пришлось столкнуться. Одной из важнейших «инструментальных» задач первых десятилетий космических полетов была оценка границы длительности безопасного пребывания и работы человека на орбите в условиях невесомости, в условиях жизни и работы на космических кораблях и орбитальных станциях. На животных такой эксперимент ставить практически невозможно: они не могут отринуть сигналы непрерывного падения и качки, не могут убирать свои испражнения, не могут выполнять физические упражнения. Многого они не могут. Поэтому практически оценить допустимые сроки пребывания человека на орбите можно только в прямых экспериментах в самих пилотируемых полетах с постепенным наращиванием длительности полета. Конечно, это опасный и жестокий способ, но другого мы найти не смогли. В таких экспериментах, начавшихся примерно с семидесятого года, космонавты рисковали своей жизнью. Кстати, американцы пошли по тому же пути: длительность их первой экспедиции на станцию «Скайлаб» была около месяца, второй — около двух, а третьей — около трех месяцев.
Когда мы начали увеличивать продолжительность полета, то натолкнулись на решительное противодействие космонавтов. Можно было понять первых космонавтов, летавших всего по нескольку дней: период адаптации к невесомости, как правило, продолжается от одного до пяти-семи дней. И в этот период большинство чувствует себя, мягко говоря, не комфортно. Поэтому утверждения типа «уже пять суток — на пределе выживания» можно понять. Но потом, когда выяснилось, что после окончания периода адаптации вроде бы уже можно жить и работать более-менее нормально, возражения против наращивания продолжительности полетов становились все более категоричными. Опять же можно было понять Елисеева. Он в то время был и руководителем полета, и отвечал в нашем КБ за состояние и работоспособность экипажа станции, и ощущал себя кем-то вроде представителя профсоюза космонавтов, обязанного заботится об их здоровье, их интересах. Но сами-то космонавты неужели не помнили о том, что никто их не агитировал и не тащил на эту работу, никто не заставлял идти на риск. Это профессиональный риск, связанный с тем, что они взялись быть первопроходцами. Не все, конечно, возражали. Некоторые проявили настоящий профессионализм. Но их оказалось мало.
Ощущали ли они себя первопроходцами? Да! Само собой! В застольях и на митингах слова эти часто произносились. Другое дело осознание, куда шли первыми и зачем? А что касается славы, так это, понятно, — плата за риск.
Внешнее поведение многих космонавтов никак не раскрывало их внутреннего мира, того, чем они жили. Что между ними было общего? Они выросли в пятидесятые, шестидесятые годы: жизнь тяжелая, скудная, благополучие воспринималось как временное и сопровождалось четким пониманием необходимости определенного алгоритма поведения — «не чирикай». Второе сходство — осознание, что о тебе никто не позаботится, конкуренция большая, а ставки высокие. Обойти конкурента, вытолкнуть его из «гнезда», — для этого могли заключаться временные союзы и объединения, особенно если один из конкурентов проявлял какую-то слабину, вроде «недержания речи», хотя бы в застолье, или еще что-нибудь в этом роде. А что касается индивидуальных особенностей, то, конечно, у каждого было свое лицо.
Гагарин производил впечатление хитрого, деревенского себе на уме мужичка, ему быстро надоела опека и тогдашнего начальника ЦПК врача Карпова (удалось коллективными усилиями его вытолкнуть), и заменившего его позже Н. Ф. Кузнецова, и Каманина (конечно, особенно Каманина, но его космонавты еще долгие годы побаивались). Не совсем было понятно, зачем ему власть. Может, причина крылась в понимании, что шумиха вокруг его полета не соответствует содержанию его дальнейшей жизни и работы.
Герман Титов тоже был неглуп, но внешне производил впечатление любующегося собою человека в роли героя. Он то и дело попадал в какие-то дурацкие истории. Однажды, после одной из первых поездок за границу, приехал к С.П. с рассказом о поездке и подарил ему часы, которые якобы привез специально ему в подарок. Тот завелся: наверняка Титов часы не покупал (да, наверное, и денег у него для этого не было), а просто передарил свой подарок по принципу на тебе, боже, что мне не гоже. И С.П. отдал часы службе безопасности: проверить, нет ли какой диверсии против Главного конструктора. «Есть — радиация»! Стрелки часов были покрыты фосфором и, естественно, радиометры показали наличие радиации. «Покушение на Главного конструктора!» Раззвонили, где только можно. Хотя в газеты ничего не просочилось. Да и покушения, конечно, никакого не было. А бедного Германа совсем затюкали. Ему, конечно, хотелось еще участвовать в полетах, но конкуренты по любому поводу поднимали шум, да и начальство не жаловало эмоционального и любящего выпить космонавта. А герой, помимо всего прочего, должен был обладать способностью (и демонстрировать это) пить, как слон!
Павел Попович производил на меня впечатление симпатичного, добродушного и в то же время хитрого и весьма прагматичного хохла.
Андриян Николаев мне нравился своим простодушием и своеобразным обаянием. Брак его с Валентиной Терешковой, по моему мнению, был неудачным. Хотя ни он, ни она на эту тему со мной никогда не откровенничали. Был осторожен — в конфликты с начальством никогда не вступал.
Валерий Быковский — один из немногих, кто не чувствовал дискомфорт первых дней невесомости. Но, возможно, это было не достоинством, а недостатком организма. Не брезговал неприличными поручениями начальства. Брался за сомнительную работу. Например, одно время был кем-то вроде директора Дома советско-германской дружбы в Восточном Берлине.
Терешковой тяжело достались ее трое суток полета. Это было слышно по голосу на связи, хотя слова произносились по протоколу. После полета и для нее началась обычная для космонавтов тех лет круговерть с приемами, поездками по всему миру и бесконечными выступлениями. Ее стали активно использовать для пропаганды и представительства везде, где только можно. Тут ее вины не вижу. Но когда она стала председателем Союза советских обществ дружбы и культурной связи с зарубежными странами — это уже было неприлично. Тем, кто хотел понимать, было совершенно очевидно, что эта организация являлась крышей для нашей разведки и для финансирования наших агентов в других странах. Профессиональные разведчики — это другое дело — они сами выбрали профессию. Как-то спросил ее: зачем она занялась этим неблаговидным делом. «Да что ты говоришь такие вещи! Да разве можно?!» — возразила она мне в ответ. А в общем, она симпатичный мне человек.
Еще несколько замечаний по поводу иностранных космонавтов на наших станциях и кораблях.
Международное сотрудничество в космических полетах с самого начала, еще с программы «Союз — Аполлон», приняло характер циркового представления и некоторого виртуального действа по имитации деятельности. Хотя на эту имитацию тратились вполне реальные деньги, время и производственные усилия (надо было изготовлять, готовить и запускать ракеты, пилотируемые и грузовые корабли, орбитальные станции). Но внешне это выглядело так, как будто все участники этого шоу договорились: будем только имитировать деятельность и много шуметь о новых шагах вперед в космосе, об укреплении дружбы народов и разрядке. Даже осуществили в ознаменование окончания нашей позорной авантюры в Афганистане полет с участием афганского космонавта, которому опасно было возвращаться на родину. Он и сейчас перебивается где-то на чужбине.
Ничего серьезного в этих совместных полетах с космонавтами социалистических и других стран не делалось. Насколько я понимаю, также действовали и американцы, но у них это выглядело не так откровенно и бессмысленно. Да и откуда появиться смыслу? Инженеры от этого дела отстранились: своих забот хватает. А поскольку затевалось сотрудничество как политическое представление, то и решающий голос в определении программы полета, целей, инструментов принадлежал людям, которые над нашими проблемами и не задумывались и не интересовались ими и, естественно, не могли предложить хоть что-то разумное. Их хватало только на демонстрацию предусмотрительности. Например, бедного болгарского космонавта заставили сменить свою фамилию Какалов на Иванов: кому-то показалось, что его фамилия по-русски звучит неприлично! Примерно то же самое произошло с Гермашевским, фамилия которого по-польски может звучать и Гермашевский и Хермашевский. Но в нашей прессе, во всех сообщениях и по ТВ его объявляли только Гермашевским. Согласовывали ли это с ним (а может быть, даже с польским правительством), не знаю, но, скорее всего, дожали его бедного. Кто этим занимался? Наверное, замполит Главкома ВВС. Гермашевский, как мне казалось (может быть и зря), с тех пор выглядел несколько смущенно, но расстраиваться не стоило, так как тут же родилась веселая частушка:
