При восхождении к вершинам власти Чингисхан использовал судьбоносную ломку старых традиций, когда путем фиктивного родства и назначений на ключевые позиции преданных простолюдинов ему удалось создать могучее и дисциплинированное образование, общность людей с едиными интересами. Позже он проявил замечательную находчивость, взяв на вооружение мистику и религиозные догмы и тем самым укрепив свою власть. Перед военными походами, например на Китай, он инсценировал общение с божествами, после чего объявлял «волю Вечно Синего Неба».
Как большинство людей, ставших разрушителями во имя своего тщеславия, Чингисхан старался подкреплять свои наиболее противоречиво воспринимаемые действия религиозно-мистическими знаками. Он с трудом и не без сомнения, но все же решился на уничтожение шамана Теб-Тенгри, ведь шаман обладал просто непостижимым
уровнем влияния. Без его освящения не совершалось ни единого серьезного начинания и военного похода. Убийство такого влиятельного в обществе человека, каким был шаман Теб-Тенгри, даже для могущественного предводителя не могло остаться без объяснений. Чингисхан должен был позаботиться о своем авторитете и расшифровать логику своих поступков. Но логики не существовало: ведь на самом деле широким массам сложно объяснить, что дерзкие посягательства шамана на членов его семьи являлись продуманной проверкой дозволенного и фактическим наступлением на его, Чингисхана, власть. Оставалось прибегнуть к религиозной интерпретации. Поэтому после вероломного и лихо осуществленного преступления Чингисхан, как указывает Борис Владимирцов, «довел» своим подданным, что «Небо не возлюбило его и отняло вместе и жизнь, и тело его». Любопытно, но престарелому отцу шамана хан, как сообщает тот же исследователь, заявил прямым текстом: «Он хотел быть равным мне, за то я и погубил его». Тут, к слову, снова проявляется суть личности завоевателя: ограничивая свободы, он только себе одному определил возможность действовать по своему усмотрению, безнаказанно и неподотчетно.
К Небу Чингисхан обращался множество раз, как только следовало внушить управляемому им народу веру в необходимость того или иного рискованного шага. Таким образом он не только укреплял свою позицию, подкрепляя свое мнение мнением несуществующих богов, будто стоящих за спиной завоевателя, но и перекладывал часть ответственности за будущие потери и невзгоды на них. Он, определив себе роль полубога, беззастенчиво пользовался посредническим мостиком между Небесами и всем остальным миром.
Но все искусство управления Чингисхана меркнет в тот самый миг, как только появляется осознание того, что ни приобретение исполинской власти, ни завоевание половины мира не открыло перед предводителем монголов никаких заманчивых просторов бытия, отличных от войны. Дикий и необразованный, лишенный стремления к высшим знаниям, он так и остался воинственным животным, облаченным в доспехи бога.
В войне же Чингисхан совершенствовал искусство истребления народов. Он научился даже возбуждать звериные импульсы у врагов, как во время китайского похода, где монголы искусно провоцировали каннибализм и восстания внутри осажденных городов. Хорошо зная психологию борющегося за жизнь человека, они запирали многочисленных жителей внутри городских стен, чем вызывали такое психическое напряжение, которое на фоне голода прорывалось в животном поедании друг друга и даже восстании внутри осажденных городов. Источники свидетельствуют, что во время одного из таких мятежей при осаде города в Китае армия осажденных уничтожила несколько тысяч своих же мятежных крестьян.
Чингисхан и многие другие завоеватели ради своих побед дали могучий толчок распространению деструктивных идей, закрепивших исковерканное представление о могуществе. Среди прочего, они пробуждали дьявольские импульсы как в своих современниках, так и у тех, кто жил сотни лет спустя. Небезынтересна одна из многочисленных легенд на тему подобного иррационального могущества. Когда при штурме одного из крупных городов был сражен зять Чингисхана, он позволил дочери, потерявшей мужа, решить судьбу жителей. Удивительно, но женщина, ждавшая в тот момент ребенка, распорядилась уничтожить все население, включая маленьких детей. Можно утверждать, что Чингисхан и его воины привнесли в мир такой заряд отрицательной энергетики, импульсы которого, похоже, не иссякли и поныне в противоречивой цивилизации, которая все еще занята совершенствованием своего оружия.
Теперь поговорим о внутреннем мире завоевателя. Он был тусклым и лишенным продуктивной духовной силы, ибо стремление завоевывать не имело никаких иных целей, кроме как обеспечить себе более безопасное существование. Достигнув беспрецедентного влияния на окружающих, Чингисхан оказался в тупике – он не знал, как распорядиться этой властью сполна. Воин по сути, он старался не позволять себе таких излишеств, как представители его клана и родные дети, но так или иначе без войны он ощущал пустоту. Он не страдал таким диким обжорством, как его лучший полководец Субедей, и не напивался до такого состояния, как его младший сын, но все же не ведал ничего, кроме бессмысленного прожигания времени на пирах и охотах. Беспробудное пьянство и разврат затягивали основателя империи, как трясина.
На первый взгляд кажется, что Чингисхан исповедовал воздержанность в сексуальной сфере. Это представление имеет место, по всей видимости, потому, что в жизни мужчин-монголов существовало слишком мало эротических запретов. У Чингисхана не было недостатка в женщинах, и, имея нескольких жен, он почти всегда находился на грани сексуального пресыщения. Согласно повествованию китайского генерала Мэнхуна, кроме многочисленных жен и наложниц, в походе повелителя монголов всегда сопровождал оркестр из семнадцати или восемнадцати красавиц, «весьма искусных в игре». Желая шокировать знатных послов, Чингисхан организовывал празднества с участием множества наложниц, взятых преимущественно из аристократических родов. «Когда наш [китайский] посланник, отправленный на Север, представился их царю, то по окончании церемонии встречи ему велено было сесть пить вино вместе с его женой, царевной Лаймань, и восемью наложницами, которых величали дамами; при всяком угощении и после они также присутствовали. Эти наложницы – ослепительной белизны и красивой наружности; четыре из них суть княгини цзиньские, а четыре другие были женами татар; они весьма красивы и пользуются чрезмерной любовью».
Но правда и то, что все внимание вождя монголов целиком было сосредоточено на власти как цели. Власть в его системе ценностей была намного выше женщин, она символизировала выживание и доступ к любым утехам. Власть была несоизмеримо выше, потому что давала переживания более сильные, чем секс. Например, смерть, причем для множества людей. И хотя историки указывают, что монголы никогда не калечили и не истязали пленных, это не совсем верно. Потому что ставший традиционным во время Чингисхана перелом позвоночника означал не только медленную мучительную смерть врага, но и созерцание беспомощности поверженного. Визуальное насилие и упование властью над живым, но уже безнадежно парализованным человеком, несомненно, имело сакрально-сексуальный оттенок. И религиозный страх перед кровью определенно имел вторичное значение. Что же касается семьи, во многом ее нормальное функционирование было связано с банальным выживанием рода, появлением наследников и продолжателей отцовских традиций. Все эти факторы создали предпосылки для сексуальной активности, которую можно охарактеризовать как нормальную для определенных социально-исторических условий. Но так же верно, что для Чингисхана важно было сознание вседозволенности, и он много раз демонстрировал, что именно он и только он имеет право совершать то, что запрещено всем остальным окружающим. Это было то единственное, чем он стремился овладеть и на что потратил всю жизнь.
Что же касается любви, история не дает иных свидетельств способности Чингисхана любить, кроме привязанности к первой жене. Если исследователи и имеют тут основание говорить о некой форме любви, то лишь с той оговоркой, что понятие семьи у основателя империи было отделено от сексуальных развлечений. Утехи тела были личным делом хана, его семейный очаг – делом государственным. Возможно, в этом и состоит секрет «преданности» первой жене, потому что стареющий воитель должен был позаботиться еще и о сохранении своего детища – грозной империи, внушающей страх всему миру. И тут отношение к первой жене и общим с нею детям является лишь своеобразным выражением неодолимого стремления к власти.
