Не совсем «все». Гарсия Маркес был лучшим учеником школы, а в сохранившихся экземплярах школьного журнала «Хувентуд» («Юность») исследователи находят и стихи, и статьи, и заметки, и талантливые рисунки Гарсия Маркеса. Первые школьные сочинения Габриеля проникнуты юмором, характерным для жителей атлантического побережья Колумбии. Но, пожалуй, еще более важным обстоятельством в процессе формирования личности будущего писателя явилось то, что Габриель довольно скоро стал тяготиться обществом священников-иезуитов, монашеской дисциплиной и даже школьной программой. По этому поводу Марио Варгас Льоса высказал свое мнение: «Аракатака — это незаживающая рана, это ностальгия, которая со временем не угасает, а только усиливается, это очень личное воспоминание о том, каким представлялся ему мир во времена его отрочества» (35).
— Что же все-таки послужило истинной причиной того, что ты ушел из семьи и оставил колледж, Габо? — спросил Альваро Мутис. Они сидели в доме у поэта, пили пиво и с жаром обсуждали последние страницы рукописи «Ста лет одиночества». — Тебе не хватало двух месяцев до шестнадцати лет. Что вынудило тебя так поступить? Ты говорил, трудное положение семьи. Или причина в твоем отце?
— Честно говоря, и то и другое.
— Но, насколько я знаю, твой отец в то время прилично зарабатывал.
— Да, но у меня уже было семь братьев и сестер: Луис Энрике, Марго, Аида, Лихия, Густаво, Рита, Хайме, и мама вот-вот должна была опять родить. Появился Эрнандо, и я знал, что это не последний ребенок в семье. Что же касается отношений с отцом, он был со мной чересчур строг. Мне казалось, он не любил меня. Я не хотел, чтобы он платил за колледж. В январские каникулы сорок третьего я отправился в Боготу, чтобы там держать экзамен на получение стипендии Министерства образования. На пароходе, хлюпавшем по реке Магдалена, я встретил одного боготинца. Этот «качако» всю дорогу или читал, или слушал, как я пел болеро и куплеты, и ему понравилось. Уже в поезде, который пыхтя карабкался в гору…
— Представляю! Паровоз должен был притащить вас на высоту двух тысяч шестисот метров. — Альваро откупорил очередную пару бутылок.
— Так вот, в том самом поезде я и ухватил свою первую счастливую звезду, если не считать деда. Твое здоровье, дорогой Альваро! Ты тоже моя счастливая звезда. «Качако»-книголюб попросил меня записать ему слова одного болеро для его невесты. И он же помог мне разместиться в пансионе.
— Кто-то мне говорил, что в день приезда в Боготу ты плакал от того, что там увидел.
— Еще бы! Меня охватило такое отчаяние! Отсыревшее постельное белье, на улице целый день дождь, все тепло одеты, и только в черное, и у всех зонтики. И все спешат, неприветливые, чужие, а мне так холодно, и, кроме того, я задыхался от недостатка кислорода на такой высоте. Богота была не моя Колумбия. Однако есть Бог на свете! Я уже хотел было возвращаться, но тут наступил день экзамена. В тот день я встал рано и пошел в Министерство образования, а там, карахо, очередища! Я совсем скис. Но… — вот она звезда! Я был уже близко от дверей министерства, когда увидел того боготинца, которому записывал слова болеро. И он меня узнал. «А ты что здесь делаешь?» — спросил он. «Стою в очереди, чтобы сдать экзамен на стипендию», — ответил я. «Не будь пендехо[19], пошли со мной!» — сказал он и провел меня в свой кабинет. Коньо, он оказался ни больше ни меньше как директором департамента госстипендий. Адольфо Гомес Тáмара. Житель побережья из Синселехо. Но при всем желании, даже несмотря на то что экзамен я сдал на «отлично», Адольфо не мог устроить меня в самый престижный колледж «Сан-Бартоломэ» и отправил в Национальный мужской лицей в Сипакирé. В «Сан-Бартоломэ» брали детей только из привилегированных семей.
В пятидесяти километрах от столицы, в маленьком живописном городке колониальной архитектуры, где было всего пять тысяч жителей, юный Габриель Гарсия Маркес чувствовал то же одиночество, как и в первую неделю пребывания в Боготе. Он еще глубже ушел в себя и первое время в интернате почти ни с кем не общался. Уже будучи писателем, Гарсия Маркес вспоминал, что в школе учились представители самых разных культур из всех регионов страны, в основном подростки из бедных семей, из которых было множество одаренных детей, занимавшихся с истинным рвением. «Всеми моими знаниями я обязан лицею в Сипакирé». Это и понятно: уровень преподавательского состава был весьма высок.
Колокол звонил в пять сорок пять утра. В шесть тридцать учащиеся садились завтракать, а уже в семь часов были за партами. Два часа занятий, перемена и снова в класс. Второй завтрак в двенадцать часов, и потом часовой урок физкультуры. Снова два часа занятий, обед, получасовой отдых и опять занятия до семи вечера. Затем два часа на подготовку домашних заданий тут же, за партами. В девять часов вечера ужин и отход ко сну под наблюдением дежурного педагога, комната которого представляла собой отгороженный угол в спальне воспитанников.
Габриель в ту пору был худощавым юношей с удивленными глазами, одетый в мешковатый костюм; учился он прилежно, хотя постоянно страдал от холода и боялся заболеть воспалением легких. Его мучила казарменная дисциплина лицея, который он называл «монастырем без отопления и без цветов». Именно в это время приключенческие романы, которые он раньше читал, были окончательно вытеснены испанскими и греческими классиками, прозой ведущих латиноамериканских писателей. Особенно его увлекали стихи отечественных поэтов-«ниспровергателей», объединившихся под влиянием творчества Хуана Рамона Хименеса и Пабло Неруды в альянс «Камень и Небо»; это Хорхе Рохас, Эдуардо Карранса, Аурелио Артуро Камачо, Карлос Мартин, Дарио Сампер и другие. Их сочинения отличались от творений лириков, «парнасцев» и неоклассиков. Они использовали невиданные ранее смелые метафоры. «Они терроризировали время, — признавался впоследствии Габриель своему другу Плинио Апулейо. — Если бы не было группы „Камень и Небо“, не уверен, стал ли бы я писателем» (20, 43).
Однако правы и те исследователи жизни и творчества Гарсия Маркеса, которые утверждают, что писателем он бы не стал, не будь в его жизни Национального университета в Боготе, лицея в Сипакирé и, главное, его Аракатаки.
В 1946 году, 12 декабря[20], Габриель Гарсия Маркес, прочитавший все книги в библиотеке лицея, причем многие не один раз, оказался первым учеником среди тех, кто получал в лицее города Сипакирé диплом бакалавра, и в своем выступлении на выпускном вечере заявил, что, кроме всего прочего, именно в Национальном мужском лицее он «по-настоящему заболел литературной корью».
Юношеское тщеславие порой не знает границ, но намерения осуществляются редко. Как оказалось, юный Габриель Гарсия Маркес не ошибся.
Колумбийский критик Оскар Кольясос считает, что на решение юного Габриеля стать писателем повлиял конкретный эпизод. «В пятнадцать лет[21] он вместе с матерью отправляется в Аракатаку, чтобы продать „Дом“ (таким будет название романа, задуманного еще в ранней юности), „который был полон призраков усопших“. Донья Транкилина, в старости ослепнув, умерла в окружении теней умерших родственников. Тогдашняя встреча с домом и Аракатакой была для Габриеля решающей: молодому человеку уже не казалось, что дом овеян легендами, как это было в детстве; все, что он видел вокруг, глубоко его ранило. С одной стороны, все было как прежде, однако время нанесло невосполнимый урон, и то „пыльное, с удушающей жарой селение“ теперь, увиденное им „в страшный полдень“, было уже селением-призраком, где не было „ни единой души на улицах. <…> Я совершенно уверен: моя мать страдала, как и я, глядя на то, что сделало время с Аракатакой и домом“. Картина опустошения переворачивала душу: он видел, как Луиса, его мать, безутешно плакала вместе с одной из своих подруг прошлых лет. „В ту минуту, — скажет Гарсия Маркес позже, — у меня родилась мысль запечатлеть на бумаге все то, что предшествовало этой встрече» (6, 21).
