Ему страстно хотелось побывать в образе мудрого старца, освещающего путь всем, кто занят поисками истины. Романтические мечты, конечно же, были несбыточными мечтами. Но поездка Коненкова, высказанные им в «Советской культуре» мысли о значительности Оптиной пустыни в ряду духовных святынь русского народа сыграли свою роль.
Прошло некоторое время, и Василий Николаевич Сорокин написал Сергею Тимофеевичу, что все меняется к лучшему. В домике Достоевского возник филиал краеведческого музея. Он посвящен работе великого писателя над романом «Братья Карамазовы». Начата работа по созданию экспозиции «Лев Толстой в Оптиной пустыни».
По пути в Козельск Коненков побывал на первой атомной электростанции в Обнинске и в калужском Музее космонавтики. Коненков не просто дивился научным свершениям, он производил оценку грандиозным свершениям двадцатого века с позиций человека, родившегося при лучине. Недаром снимок шествующего по Музею космонавтики девяносточетырехлетнего Коненкова обошел прессу мира. Ликование духа, гордость русского человека сказочным прыжком из века лучины в век атомной энергетики и космических полетов заметили все, кто был с ним рядом в зти дни. Сергей Тимофеевич по возвращении в Москву вылепил воображаемый портрет К. Э. Циолковского — в нем восхищение гением, открывшим человечеству путь к звездам. У Коненкова Циолковский провидчески смотрит в безбрежность мироздания.
Коненков не любил подолгу находиться в четырех стенах. Каждое воскресенье в любую погоду — поездка за город, к подмосковным рекам и лесам. В машину грузятся раскладные столик и стулья, корзины с едой. И еще непременно приглашается кто-либо из близких Коненковым людей. Например, Ирина Федоровна Шаляпина. II вот выбрана поляна, горит костер, Ирина Федоровна поет цыганские романсы и сама себе аккомпанирует на гитаре.
Нередко для загородных прогулок выбиралось место, как-то связанное с памятью прошедших, далеких лет. Так, однажды, еще в начале пятидесятых годов, он пожелал; побывать в деревеньке Дунино на Москве-реке под Звенигородом, где летом девятьсот пятого года жил у брата П. П. Кончаловского Дмитрия. Большой радостью для Коненкова было то, что в том самом домике он увидел и качестве хозяина Михаила Михайловича Пришвина. Они были знакомы с 1918 года, Пришвин как-то приходил и пресненскую мастерскую вместе с Есениным. Коненков писал об этой встрече:
«Как приятно мне быть опять в доме, где я жил полвека тому назад, видеть лес и панораму реки. Как дорого мне, что в этом чудесном месте я встретил и ближе узнал Михаила Михайловича Пришвина — замечательного русского художника, произведениями которого зачитываюсь и теперь».
В пришвинском дневнике тоже впечатление от встречи: «1948. 6 сентября. Вчера приезжал Коненков, который, оказывается, в 1905 году жил здесь… Встретились, как родные… Из всех людей, когда отсеялись во мне декаденты… народники, богоискатели, — остались близки Шаляпин, Горький, Коненков. Они были не близки мне в жизни, но они были мне близки по чувству родины и разрешению этого чувства в природе, в детстве и вытекающему отсюда таланту…»
Несколько раз побывал Сергей Тимофеевич в Дунине у Пришвина. Его отвозил туда молодой художник Валентин Никольский, который дружил с Пришвиным. В 1954 году Михаила Михайловича не стало. Скульптор в короткий срок создал намогильный памятник, в котором заключена идея бессмертия художника. Птица Сирин — символ счастья. «Каждая строчка Пришвина вечно будет дарить людям счастье» — так думал Коненков, высекая из камня памятник.
Летом 1962 года Коненков решил побывать в Михайловском. Несколько дней горячо обсуждался вопрос, на кого оставить мастерскую, дом, кошку.
— Детка, у меня нет никакой возможности уехать, — каждое утро провозглашала Маргарита Ивановна, и Коненков загадочно отмалчивался, хотя незадолго до этого совершенно определенно высказался: «На днях едем к Пушкину». Дело в том, что мраморщик Николай Фролович Косов под руководством Коненкова переводил из гипса в мрамор портрет В. И. Ленина, и до окончания этой ответственной совместной работы мраморщика и скульптора Сергей Тимофеевич не считал возможным покинуть мастерскую. Наконец мрамор «отпустил» его. Он поднялся из мастерской в гостиную в своей сильно выгоревшей синей рабочей блузе и с каким-то особым удовольствием уселся в кресло, пригласив всех занять места. Помолчал мечтательно и нараспев продекламировал из Гоголя:
— Какое странное, и манящее, и несущее, и чудесное в слове: дорога! И как чудесна сама эта дорога…
— Детка, но я еще не собралась, — с обидой в голосе заговорила Маргарита Ивановна. — Неизвестно, на кого оставить Рыжика…
— Завтра утром выезжаем, — перебил он супругу и отдал приказание: — Маргарита, позвони Владимиру Константиновичу, пусть он будет в восемь. Валентина Ивановна и Станислава Лаврентьевна{Валентина Ивановна — сестра Маргариты Ивановны Коненковой. Станислава Лаврентьевна Осипович — давний друг дома, в шестидесятых годах была чем-то вроде домоправительницы, впрочем, без больших прав. В 1916–1921 годах известная в среде московских художников натурщица. С. Л, Осипович была моделью для целого ряда произведений Коненкова. С нее, например, лепил Сергей Тимофеевич «Русалочку».
Владимир Константинович Лебедев — шофер, на протяжении многих лет спутник Коненкова как в дальних путешествиях, так и в воскресных загородных поездках.} останутся здесь, пока мы не вернемся.
Назавтра в доме переполох: грузятся чемоданы, коробки, раскладные стулья, подушки, пледы.
Усаживаем Коненковых. Под голову Сергею Тимофеевичу, чтобы можно было откинуться назад и вздремнуть, кладем подушку. Однако всю дорогу он бодрствует: с неугасимым вниманием неотрывно смотрит в окно. На минутку отвернувшись от окна, от увлекающей его дороги, поясняет:
— Художник не должен быть только ахающим или молчаливо умиленным туристом. Гоголь нашел в дороге половину своих удивительных образов. Впитывая действительность, Гоголь создал художественные образы редкой силы. В дороге хорошо думается, в дороге копишь впрок заготовки будущих работ. Однако дорога не только радует, она открывает глаза и на огорчительные явления.
Заинтересованный хозяйский взгляд Коненкова многое примечал. О том, что открылось ему, Сергей Тимофеевич считал долгом поставить в известность общественность, сделать открывшееся ему всеобщим достоянием.
На удивление маститому скульптору, оскорбляя эстетическое чувство, «украшали» площадки отдыха у дороги «медведи» и «олени» — бетонные муляжи, выкрашенные масляной краской, «как живые»; ценой больших усилий с боем удавалось устроиться на ночлег — не было в ту пору ни кемпингов, ни мест в гостиницах для путешествующих в автомобиле.
По пути в Михайловское Коненков горько сетовал на маловыразительные памятники героям Великой Отечественной войны:
— Мы должны написать о памяти и памятниках. Художникам пора выйти на поля сражений. Пусть заговорят седые камни-валуны, немые свидетели народного героизма! Я вижу монументальные обелиски, холмы воинской славы на древней псковской земле, на щедро политой кровью земле калининской, на Смоленщине, под Новгородом…
Опубликованный в «Огоньке» дорожный путевой очерк назывался «Совесть». Коненков одним из первых заговорил о долге искусства перед памятью героев, «павших в боях за свободу и независимость Родины».
По просьбе рабочих локомотивного депо имени Ильича в 1967 году он создал памятник героям-железнодорожникам, погибшим на дорогах войны. В блоке белоснежного мрамора вырублена женщина, неотрывно смотрящая вдаль, и прильнувший к ее ноге малыш. Пирамида обелиска несет на своих гранях имена тех, кто погиб под бомбами и снарядами, водя составы по фронтовой дороге. Коненковский памятник установлен среди стальных путей, семафоров, тяговых электрических линий Белорусского вокзала…
В старинном городе Валдае Сергей Тимофеевич пожелал во что бы то ни стало услышать песенный, легендарный колокольчик. Всего-навсего три звонкоголосых поддужных колокольца да набор ямщицких бубенцов украшали местный краеведческий музей. Представьте, сколько сладостных воспоминаний вызвали у Коненкова, не только по песням знакомого с поэзией российских дорог, звучные медно-серебряные колокольчики и чуточку хриповатые, от старости может быть, бубенцы.
