Абд-аль-Кадир оставался целиком в рыцарской эпохе. Правда, позднее он по-своему поймет значение европейского перерождения. В 1839 году эмир с горечью будет писать французскому королю:

«С основания исламизма мусульмане и христиане находились в состоянии войны. Веками она была священной обязанностью обеих сект; но христиане пренебрегли своей религией и кончили тем, что стали рассматривать войну как обычное средство мирского возвышения.

Для истинного же мусульманина война против христиан продолжает оставаться священным долгом; как много больше стала она значить для христиан, когда они являются, чтобы завоевать мусульманскую страну!»

Но даже поняв, что он имеет дело не с однозначным себе противником, Абд-аль-Кадир сохранил верность своим идеалам, отделенным многовековой толщей грандиозных исторических перемен от идеалов современных ему европейцев. Он продолжал ломать копья. И не без успеха для своего дела.

Видно, не всякое ломание копий не имеет практического смысла.

Французский генерал ответил на вызов Абд-аль-Кадира в соответствии с идеалами того класса, оруженосцем которого он выступал в Алжире. А этот класс, пришедший к власти во Франции в результате июльской революции 1830 года, требовал от своего воинства решительных действий. Колония должна быть «умиротворена». Алжирцы должны покориться законам новой религии, исповедуемой капиталом, — «религии чистогана». Все дозволено и все допущено во имя утверждения этих законов.

Генерал Демишель, удивившись, наверное, наивности своего врага, воспользовался известием об удаленности войска эмира от стен Орана для очередного набега на арабские племена. Он тайком вывел французский отряд из города и внезапно напал на мирные селения. Дома арабов были сожжены, взрослые мужчины почти поголовно перебиты, женщины и дети уведены в Оран. Упоенные легким успехом, французские офицеры торжествовали победу.

В Париже эти самые офицеры блистали своими мундирами в театральных ложах, целовали дамам ручки в салонах и со знанием дела могли рассуждать о стихах модного поэта. Они были воплощением благородства и мужества. Их щепетильность в вопросах чести не вызывала сомнения. Дуэли из-за пустяшной ссоры случались в Париже в то время чуть ли не ежедневно. Отклонение вызова на поединок опозорило бы на всю жизнь офицера, да и вообще любого «светского человека». В 1834 году генерал Бюжо, впоследствии главный «умиротворитель» Алжира, убил на дуэли депутата Дюлона всего лишь за язвительную реплику, брошенную им во время прений в парламенте.

В Алжире все менялось. Здесь генерал лишь посмеялся бы над вызовом арабского вождя. Понятия чести и благородства в общении с алжирским населением попросту исключались. «Туземцы» не считались людьми. В войне с ними хороши способы.

«Вот как нужно вести войну с арабами, мой друг, — писал полковник Монтаньяк в своей книге «Письма солдата», — следует уничтожить всех мужчин старше 15-летнего возраста, захватить женщин и детей, погрузить на корабли и послать их на Маркизовы острова или в другое место — одним словом, уничтожить всех тех, кто не будет ползать у наших ног, как собаки».

В другом месте книги доблестный полковник не без некоторого кокетства сообщает: «Вы спрашиваете меня в письме, что мы делаем с женщинами, которых захватываем. Некоторых из них сохраняем в качестве наложниц, других обмениваем на лошадей, а оставшихся продаем с аукциона как вьючных животных».

Когда жестокость становится нормой, к ней начинают привыкать. На самые ужасные вещи перестают обращать внимание. Французский историк Неттеман в 1856 году в книге «История завоевания Алжира» писал: «Я слышал, как самый блестящий офицер африканской армии рассказывал о том, что он часто завтракал с генералом, не испытывая никакого беспокойства из-за сложенных в углу его палатки многочисленных мешков с отрубленными головами».

Причины жестокости французских солдат не носят, конечно, ни социального, ни национального характера. У себя на родине были бы эти французы люди как люди. Но их послали на войну, а на войне, как на войне. Другой вопрос, что война была несправедливой, захватнической. В таких войнах жестокость входит в систему, и за это уже несут прямую социальную и национальную ответственность те, кто эти войны развязывает. И не только перед народом, на который совершено нападение, но и перед собственным народом.

Положение французов в Алжире многие годы было очень нелегким. Непривычно жаркий и сухой климат, незнание страны, враждебность местного населения — все это с самого начала обрекало французскую армию на тяжелые испытания. Французам стало совсем худо, когда войска Абд-аль-Кадира блокировали с суши захваченные ими города. В первые годы завоевания почти все снабжение французских гарнизонов осуществлялось через Средиземное море. Продукты быстро портились. Французские солдаты страдали от голода и болезней. Было время, когда начальник французского гарнизона в Арзеве был вынужден платить по 50 франков за кошку, чтобы у него на столе хоть изредка появлялось свежее мясо. Немногим лучше были условия и в других блокированных городах.

Герцог Орлеанский, воевавший в Алжире, писал в книге «Кампания африканской армии»:

«Продукты портятся. В Мостаганеме выбрасывают тысячу бочек протухшего мяса; нет врачей. Мало того, кампании предпринимаются безрассудно; настолько безрассудно, что ответственные за них люди не хотят признавать эту ответственность».

А вот эпизод одного из походов французских войск, описанный тем же автором:

«Не в состоянии даже бежать, вся эта масса беспорядочно кружила на месте, обезумев и тяжело дыша. Солдаты были словно в бреду. Голые, безоружные, они с хохотом бросались навстречу арабам; одни, ослепнув, падали в речку (они ее не видели) и пытались плыть, хотя воды было на несколько вершков; другие, упав на колени, пели гимн солнцу, безжалостные лучи которого помутили их сознание. У всех было потеряно чувство реального, чувство долга и даже инстинкт самосохранения».

Но никакие обстоятельства не могут служить оправданием жестокости и вероломства завоевателей. В конечном счете никто их в Алжир не звал. И даже если предположить, что их жестокость была вынужденной, ответом на жестокость арабов, то и в этом случае нельзя судить обоих противников одной мерой. Современный французский автор М. Эгрето, который в своей книге об Алжире приводит многие свидетельства жестокости колонизаторов, пишет об этом:

«Любители всеобщей справедливости и гармонично уравновешенного развития упрекнут нас в том, что мы представили эту захватническую войну не объективно, даже односторонне. Они скажут нам, жестокости и зверства были свойственны не только одному лагерю. Возможно, это так и было. Однако мы не будем напоминать им трудно опровергаемые факты, а именно, что согласно самым элементарным принципам международного права в этой войне одна сторона выступала как захватчик, а другая была жертвой агрессии и что в этих условиях просто недостойно стараться взваливать ответственность в одинаковой степени на оба лагеря».

Но истины ради остановимся и на отношении алжирского населения к завоевателям. Скажем сразу: относиться к ним хорошо у алжирцев не было ни малейших оснований. Равно как и не отвечать на жестокость колонизаторов той же монетой. На войне, как на войне. Жестокость с арабской стороны по отношению к врагу имела место, хотя и выражалась несравненно в меньших масштабах, чем у французской армии. Отрезанные головы, добивание раненых, уничтожение цивильных лиц — все это было. Более того, все это было освящено давними традициями и неписаными правилами ведения войны против «неверных».

История «священных войн» писана бессмысленно пролитой кровью. Их вожди обычно отличались тупой и холодной свирепостью. И от того, что эти вожди были для подданных святыми, принявшими на себя всю полноту ответственности за ведение войны, сами подданные предавались зверствам во всю меру собственной безответственности и с сознанием освященности своих деяний.