Война, которую возглавил Абд-аль-Кадир, не была обычной «священной войной». И не только потому, что она была чисто мирской по существу, справедливой по целям, оборонительной по форме. Все это нисколько не помешало бы ей быть обычной «священной войной» по методам ее ведения. Однако и в этом отношении она выпадает из общего правила. Во-первых, необузданная жестокость не стала системой в отношениях с врагами. Во-вторых, она в большинстве случаев проявлялась в районах, неподвластных Абд-аль-Кадиру.

Обращение с военнопленными служит мерилом гуманности во всякой войне. По многим свидетельствам современников эмир и в этом отличался истинным рыцарством. «Во всех случаях, — пишет один из них, — Абд-аль-Кадир обращался с захваченными французами скорее как с гостями, чем как с пленными. Он посылал им деньги и пищу из личных запасов. Они были хорошо одеты…»

Абд-аль-Кадир с отвращением относился к захвату французских женщин. Однажды отряд конницы одного из его вождей доставил ему в качестве ценного подарка четырех молодых женщин. Он с негодованием отверг дар. «Львы, — сказал он, — нападают на сильных, шакалы набрасываются на слабых».

Пленные французы могли пользоваться библиотекой Абд-аль-Кадира, им разрешалось переписываться с родными, никто не покушался на их право исповедовать христианство. Эмир даже приглашал к себе в лагерь христианских священников, дабы пленники не остались без духовных наставников. Один французский офицер говорил:

«Мы были вынуждены скрывать эти факты от наших солдат: если бы они узнали о них, мы никогда не смогли бы заставить их с такой жестокостью сражаться против Абд-аль-Кадира».

На войне все же бывает не как на войне. Благородство при этом выглядит особенно привлекательно, потому что его искренность и бескорыстность не вызывают никаких сомнений. У Абд-аль-Кадира же оно граничит с нравственным подвигом. Ведь ему пришлось восстать против освященных временем традиций, изменить собственной роли религиозного вождя, наконец, нарушить одну из заповедей корана насчет джихада: «Кто же преступает против нас, то и вы преступайте против него подобно тому, как он преступил против вас» (2:190).

Абд-аль-Кадир не только не следовал этой заповеди в обращении с поверженным врагом, но и требовал того же от своих подданных. Он распространил особый указ, который гласил:

«Каждый араб, который захватил в плен французского солдата, или христианина, целым и невредимым, получит вознаграждение, составляющее восемь пиастров за мужчину и десять пиастров за женщину. Тот, кто захватил француза, или христианина, обязан хорошо обращаться с ним… В случае какого-либо выражения недовольства со стороны пленника плохим обращением, араб лишается всех прав на вознаграждение».

Указ этот, помимо прочего, был направлен на искоренение старого варварского обычая отрезать голову у раненого или убитого врага с тем, чтобы представлением головы удостоверить факт убиения врага и получить за то вознаграждение. «Цивилизаторы» не только поощряли своих союзников из местного населения следовать этому обычаю (отсюда и мешки с отрубленными головами, о которых пишет Неттеман), но и очень быстро сами переняли его. Полковник Монтаньяк хвастается в своих «Письмах солдата»:

«Я приказал отрубить ему голову и кисть левой руки и явился в лагерь с головой, насаженной на штык, и рукой, привязанной к шомполу. Все это послали генералу Барагэ д’Илье, стоявшему лагерем поблизости. Ты сам понимаешь, что он был в восторге».

В армии же Абд-аль-Кадира подобные случаи, и в прошлом редкие, после обнародования указа прекратились совершенно. Лишь однажды указ был нарушен, и эмир воспользовался этим, чтобы преподать наглядный урок своим воинам. Он лично вершил суд над преступником в присутствии всего своего войска. По свидетельству современника это происходило так.

В назначенный день и час войско было выстроено вокруг палатки эмира. Абд-аль-Кадир стоял, окруженный гражданскими и военными начальниками. Отрезанную голову положили перед эмиром. Преступника вывели вперед. Эмир спросил у него:

— Ты отнял эту голову у мертвого или живого?

— У мертвого.

— Тогда получишь двести пятьдесят ударов за то, что ослушался меня. Это наказание научит тебя тому, что голова человека не может быть врагом, трусливо и жестоко увечить его.

Солдата положили на землю и подвергли наложенной наказанию. После этого он поднялся и, думая, что экзекуция закончена, хотел уйти. Эмир остановил его:

— Я хочу задать тебе еще один вопрос. Где было ружье в то время, когда ты отрезал голову?

— Я положил его на землю.

— Еще двести пятьдесят ударов за то, что ты бросил свое ружье на поле боя.

После второго наказания солдат едва стоял на ногах. Несколько человек подошли, чтобы увести его. Эмир снова остановил их:

— Не торопитесь, у меня есть еще один вопрос к нему. Как ты умудрился одновременно нести и свое ружье и чужую голову?

— Я держал ружье в одной руке, а голову в другой.

— Ты хочешь сказать, что ты нес свое ружье таким способом, что не смог бы им воспользоваться? Дать ему еще двести пятьдесят ударов.

Несчастного едва не забили насмерть.

Жестоко? Безусловно. Бесчеловечно? Нет. Точно так же, как, скажем, наказание мародерства. А ведь здесь речь идет о мародере, охотившемся за вражескими головами. Войны вообще бесчеловечны. Самая человечность нередко проявляется в них в бесчеловечном виде, когда, например, командир жертвует частью своих солдат, чтобы спасти жизнь остальных. Кто осудит его за это? У войны своя система нравственности. И оценивать поступки человека на войне следует в измерениях этой системы: на войне, как на войне.

У Абд-аль-Кадира была твердая рука. И хотя эмир никогда не злоупотреблял своей властью — а она давала для того сколько угодно возможностей, — он не останавливался перед самыми крайними мерами, чтобы заставить солдат повиноваться своим указам. Только так и можно было превратить разномастное и не привыкшее к дисциплине племенное воинство в боеспособную армию.

Благодаря твердости и настойчивости в осуществлении своих целей Абд-аль-Кадир в 1834 году стал хозяином положения в Оранской области. Власть французов кончалась за стенами прибрежных городов. Снабжение оккупационных войск морем обходилось очень дорого. Алжирская война все более обременяла государственный бюджет метрополии. Никаких экономических выгод французская буржуазия пока еще не могла извлечь из владения колонией. Будущее Франции и Алжира стало представляться некоторым буржуазным политикам очень сомнительным. Но как поучал их известный французский историк и общественный деятель Гизо, «надо довериться» будущему и не ускорять ход событий».

Французская буржуазия была уверена в том, что рано или поздно Алжир окажется в полном ее распоряжении. Так стоило ли торопиться? Тем более что и возможностей для этого пока не было. Не лучше ли договориться с Абд-аль-Кадиром о мире? И тем самым облегчить участь французской армии и выиграть время для подготовки новых завоевательных доходов?

В конце 1833 года генерал Демишель, воспользовавшись завязавшейся по поводу пленных перепиской с эмиром, направляет ему послание с предложением о мирных переговорах. Зная, что только тяжелые обстоятельства вынудили генерала пойти на, это, Абд-аль-Кадир не отвечает на послание. Но в то же время он дает тайное указание своему агенту в Оране Мордехаю Омару исподволь и осторожно побудить генерала к более определенным предложениям.

Абд-аль-Кадир нуждался в мире не меньше, чем его французские противники. Ему нужно было навести порядок в своих владениях, укрепить армию, распространить власть на новые племена. Само заключение мирного договора должно было, по верному расчету эмира, узаконить в глазах французов и в глазах подданных его положение самостоятельного, и независимого главы зарождавшегося алжирского государства.

Однако для Абд-аль-Кадира решиться на мирные переговоры с врагом, было нелегко. Он сдержанно воспринял первое предложение Демишеля не только потому, что хотел добиться более выгодных для себя условий. Эмиру нужно было еще и убедить своих сторонников в необходимости и, главное, в позволительности мирного соглашения с врагом.