— Когда Наташу Самойлович ранило?

— Да. Только ее не здесь зацепило. Вон в той стороне, ближе к Наре. Мы уже возвращались тогда…

У Булгиной приятный голос. Говорит она как-то округло, ровно. Полные щеки порозовели — отдохнула немного. Когда Лида в платье — никоим образом не похожа на разведчицу. Этакая уютная домашняя хозяйка, добросовестная работница. Только разве волевые складки в уголках губ… Но сейчас-то она в шинели…

— Мы возвращались тогда, вышли к Наре, а переправиться не на чем. Дождь идет, холодно. Лед на реке тонкий. Не плыть, не перейти. Да у нас Аля Воронина и плавать-то не умеет, а у Наташи левая рука перевязана. Мы к Борису: «Ищи лодку!» Но где ж ее разыщешь? Нету, и все. Решили маты из прутьев плести, чтобы на лед положить. Начали кусты ломать, а тут с нашего берега как ударят из пулемета. Шум услышали и встревожились. Наугад били, ни в кого не попали, но все же… Что нам делать? Садись и плачь, да при дожде все равно слез не видно. Немцы стреляют, наши стреляют — хоть назад уходи. Тогда Борис говорит двум парням: лезьте в реку, пробивайте канал во льду, чтобы плыть можно было. Ну, они и полезли. Ломают лед, он звенит, пулеметчики с двух сторон бьют по звуку.

Умолкнут, прислушаются и опять строчат. Яркие трассы перекрещиваются. А пули как попадут в воду — шипят. Коротко так: пшик, пшик… Ужас! Тут Наташа Самойлович разделась первая. Она ведь знаешь какая: решительная, крепкая. Хоть и ранена была. Стоит босиком, нас торопит. И мы разделись…

— Совсем?

— Лифчик и трусы на мне. Одежду свою и Наташину в плащ-палатку связала. Над головой вскинула и поплыла. Вспомнить не могу, до сих пор холод пронизывает. А закраины льда острие, так и режут, так и царапают. Ноги у меня свело, на четвереньках на берег выползла… А Наташе еще хуже. Левая рука совсем у нее не действовала. Только правой гребла. То скроется голова под водой, то опять появится. Нахлебалась она тогда из этой Нары… Ребята ей с берега шест подали, вцепилась в него здоровой рукой, на шесте и вытянули. Между прочим, Наташе после того случая в штаб перейти предлагали. Раненая, мол, хватит. А она отказалась, опять с нами пошла.

— Воронина-то как, она ведь не плавает, — напомнила Зоя.

— С Алей совсем скверно было. Мы переправились, а она и Борис за рекой. Плачет, говорит Борису: плыви, я останусь. А куда ж ей одной? Крайнов ничего не сказал, он же молчун. Взял Алю за руку и повел вдоль берега. Прямо туда, где немцы. Фашисты выше сидели, на круче, а Борис с Алей под обрывом. К деревне. Должна же возле деревни лодка быть! И верно — нашли. Ты только представь себе: ночь черная, дождь хлещет, пулеметы трещат. В сотне метров немецкие окопы, фашисты орут по-своему. А Борис хоть бы что. Вырвал кол, к которому лодка привязана. Перевернул, вылил воду. И перевез Алю. Почти перевез, — поправилась Лида. — Лодка настолько дырявая была, что вода в нее струей била. Затонула возле нашего берега, где по пояс. Нырнули Аля с Борисом, выкупались. Но это уж ничего, это повод для шуток потом был. Не держит, мол, Алю вода, и все тут.

— Вот ведь как, — сказала Зоя, — Борис такой неброский, на него в обычное время внимание не обратишь…

— Ну, нет! — горячо возразила Лида. — А глаза! А лоб! Сразу видно мыслящего человека!

— Я хочу сказать, что герои — они в общем-то с виду самые обыкновенные, — пояснила свою мысль Зоя. — Я вот думаю даже, что шумливые, крикливые, стремящиеся выделиться, гораздо дальше от героизма стоят. На самохвальбу порох расходуют…

За лесом треснули выстрелы. Девушки даже не поняли, два или три. Прислушались. Вдали привычно перекатывалась канонада. Где-то швейной машинкой стрекотал пулемет. Но выстрелы за лесом не повторялись.

Лида решила, что время ее отдыха кончилось. Поднялась, уступив подруге нагретый пень. Зоя с удовольствием села, чуть-чуть стянула сапоги. Шевельнула занемевшими пальцами.

— Люди! — услышала она громкий шепот Булгиной. — Смотри, наши, кажется.

— Точно. Павел с ребятами.

— Беги, Зоя, доложи Борису!

Командир не спал. Накинув поверх шинели плащ-палатку, он, нахохлившись, сидел на стволе поваленной ели и разглядывал карту. Выслушав Космодемьянскую, быстро пошел следом за ней.

А выстрелов было три, хотя не должен был прозвучать ни один: командир отряда предупреждал — как можно меньше шума.

Павел Проворов с товарищами отправился к перекрестку дорог в четырех километрах от места, где отдыхал отряд. Задача несложная: укрыться в лесу и наблюдать за передвижением противника. Заодно выявить режим охраны моста на проселке. Однако подойти к перекрестку Проворов не смог. Весь лес возле дороги был буквально нашпигован фашистской техникой. Укрывшись под кронами сосен и елей, стояли танки, бронетранспортеры, грузовики, штабные легковушки, походные кухни. Особенно много было танков. Их насчитали полтора десятка, но ведь это далеко не все.

Проворов вполне резонно предположил, что такие сведения сами по себе представляют интерес для командования и сразу повел группу назад, чтобы сообщить о виденном Борису Крайневу. По такому скоплению техники трахнуть авиабомбами — взвоют немцы!

На полпути, огибая деревню, ребята увидели двух гитлеровцев. Солдат тащил мешок, а следом шагал здоровенный веселый унтер с чемоданом. В одном кителе, несмотря на холод. Или закаленный, или крепко под градусом был. Судя по всему, эти немцы-танкисты «промышляли» в деревне и теперь возвращались в свою часть. Проворов огляделся. Кругом пусто. На востоке потрескивали выстрелы. Пулемет прострочил. Поди сообрази, где палят!

Велел ребятам взять фашистов на мушку. Голубев и Емельянов по команде нажали спусковые крючки. Солдат-немец ткнулся носом в землю. А унтер устоял. Мимо пронеслась пуля или не очень зацепила его. Пришлось Павлу выстрелить самому.

Бегом — на дорогу. Ребята подхватили чемодан, мешок, а Проворов, ища документы, обшарил карманы еще теплых, словно бы спящих гитлеровцев. Глянул мельком в лицо унтера: конопатая откормленная харя, в углах рта пузырилась кровь. От него пахло сивухой и одеколоном.

— Быстрей, так и не так! — подхлестнул Павел парней.

Вернувшись в отряд, осмотрели трофеи. Чемодан был набит тряпками: носки, полотенца, рукавицы, шапка, несколько банок варенья. А в мешке — куры и гуси со свернутыми шеями.

Кто-то из девушек предложил отнести все это назад, в деревню. Ей возразили: теперь в ту сторону нельзя соваться, немцы уже хватились своих, искать будут.

— Ничего, девочки, жратва нам самим пригодится, — сказал Проворов.

— У людей ведь отобрано.

— Для них это добро все равно пропало. Они возрадовались бы, если б узнали, что не фрицам, а своим досталось…

Бориса Крайнова особенно заинтересовали документы, взятые у танкистов. Солдатские книжки, письма. Самое нужное для разведчиков. Это — удача. Он даже не сделал замечания Проворову за неосторожность, за поднятый шум. Дело-то сделано.

Борис составил донесение, перевязал шпагатом пакет с документами, протянул связному:

— Отправляйся сейчас, днем. Время не терпит. В крайнем случае переждешь где-нибудь до темноты. Но вечером бумаги должны быть у капитана. Сюда возвращаться не надо. Мы идем дальше.

И Проворову:

— Поднимай людей!

— Дал бы передохнуть малость, ноги-то не казенные.

— Нельзя. Немцы теперь всю округу прочешут.

— Эх, жизнь кочевая, так и не так! — выругался Павел и осекся, наткнувшись на жесткий взгляд Крайнова. — Ладно уж, извини, вырвалось. А уходить надо, ты прав.

Через несколько минут разведчики двинулись дальше в глубь леса, не оставив на поляне никаких следов. Впереди, задавая темп, ровно шагал Крайнов.

Капитан Епанчин твердо решил ждать связного на передовой вместе с саперами. Задели его слова Крайнова: замерзнешь, мол. Человек самолюбивый и мнительный, он сам «домыслил» то, чего, наверно, не хотел сказать и даже в голове не держал командир ушедшего отряда. Простынешь, дескать, тыловой щеголь, штабной чиновник… Крайнов и знать не знал, что капитан этот из штаба, угодил в самое больное место. Епанчину стыдно было, что он, строевой командир, не участвует в боях, а корпит в тылу над немецкими документами, изредка допрашивает пленных, хотя это способна делать женщина, владеющая языком. Особенно неудобно было ему отправлять за линию фронта отряд Крайнова. Уходят на страшный риск юнцы и девчонки, а он лишь провожает их… И его же еще и жалеют: «Легко одет, не простудись!»