Абель велел мне вытянуть руку и, пользуясь крошечной деревянной лопаточкой, принялся легкими мазками накладывать мазь на тыльную сторону моей ладони и запястье. Он остановился, чтобы полюбоваться своим произведением.

– Это знаки чумы. Когда они появляются, бедняга знает, что ему осталось жить лишь несколько часов.

Я рассмеялся, но желудок мой сжался. Я прикоснулся к мазкам – они были примерно того же размера и цвета, что потускневший пенни. Они уже начинали твердеть.

– Чем ты пользуешься?

– Профессиональная тайна, – ответил Абель. – Откинься теперь назад, я обработаю тебе лоб и щеки.

Он склонился надо мной и тщательно, как настоящий умелец, стал разрисовывать мое лицо. Время от времени он останавливался, отступал на пару шагов, чтобы проверить результат, щурясь при свете свечи.

Я уже привык к этой процедуре в нашей артистической уборной в «Глобусе». Из-за нехватки зеркал мы обычно помогали друг другу раскрашивать свои лица – например, белым для призрака или потеками крови для изображения ран на голове. Но гримироваться в театре было радостно, даже для роли призрака, – не то, что сейчас. С каждым быстрым мазком Абеля я чувствовал, как будто меня в самом деле поражает чума, и изо всех сил старался не вздрагивать. Он наклонился надо мной, как над возлюбленной.

– Абель, помнишь, мы ходили к Виллу Кемпу, старому шуту в Доу-гейт?

– Да.

Я говорил, чтобы не думать о том, что он делает, но, кроме того, мною двигало и любопытство.

– Тебя тронул его вид. Ты поцеловал его на прощание.

– Он напомнил мне моего отца, – ответил Абель. – Вот! Еще одно пятно посреди лба – и всё.

– Твоего отца?

– Я покинул отца, когда он спал. Я тайком выбрался из дому, не сказав ему «прощай», – когда ушел на войну.

(Он говорил о Нидерландских войнах, случившихся в середине 80-х.)

– Сколько тебе было?

– Двенадцать.

– Тогда мы с тобой одного возраста.

– Я знаю, Ник.

– Ты больше его не видел?

– Нет.

Абель отступил в последний раз.

– Сгодится, но только при плохом свете.

– Не забывай, воры в капюшонах со стеклянными линзами для защиты. Вряд ли они видят сквозь них очень отчетливо. И они не захотят прикасаться к моему телу больше, чем требуется, поэтому у них перчатки и трости.

– Все это замечательно, – ответил Абель, – но ты должен помнить, что у тех, кто умер от чумы, последние часы были ужасны. Это если им повезло. Если нет, то ужасными были последние несколько дней. Все это должно быть написано на твоем лице.

– Будет написано.

– Для пущей убедительности ты мог бы помочиться под себя.

– Вероятно, от страха я так и сделаю. Но если я прав, Абель, эти джентльмены больше озабочены содержимым этой комнаты, а не состоянием моего тела. Вон там, например, милый гобелен. А как насчет этой жаровни для отдушивания?

– Опасное это дело, Ник.

– Оно опасно для всех нас.

– Что это?

Мы услышали скрежет ключа, поворачивающегося в замке. Мои внутренности размякли. Абель застыл, все еще держа свой горшочек. Потом мы снова выдохнули, услышав голос Джека Вилсона.

Он стремительно вошел в дом своей любовницы и прошел через коридор в комнату на первом этаже, где Абель рисовал на мне чумные опухоли. «О господи!» – сказал Джек, увидев меня, и я был доволен: он поверил. Затем напряженным шепотом он поведал нам, что сообщил Киту Кайту все, что планировалось. Он упомянул конюху «Золотого креста» о слухе про пораженный чумой дом на Гроув-стрит. Обитатели дома сбежали, как он слышал, после того, как один из них заболел. (То, что они убежали, звучало вполне правдоподобно, ибо всякого, кто оказывался в чумном жилище, могли запереть там на сорок дней.) Все это подразумевало, что дом стоит пустой.

– Ты сделал это как бы между прочим, Джек? Он ничего не заподозрил?

– Я сделал это не хуже, чем сделал бы ты, Ник, как настоящий актер. Я спросил его, правду ли мне сказали, как будто ничего не знал. Думаю, он клюнул.

– Посмотрим. Сколько еще до темноты?

– Пара часов или меньше. Сегодня пасмурный мартовский день.

– Если Кайт и его дружок решат ограбить этот дом, они придут сюда, как только смогут, из опасения, чтобы их не опередили другие развозчики трупов.

– Но никто из них в Оксфорде не знает про это место, – возразил Абель.

– Кайт не знает, что они не знают, – ответил Джек. – То есть он не знает, если поверил мне.

– Итак, эти двое могут забраться сюда сразу после наступления сумерек – или даже раньше. Вы оба должны спрятаться где-нибудь в задней части дома.

– Как мы узнаем, что они пришли? – спросил Абель.

– Не волнуйся, я позову на помощь – или вы, наверно, сами их услышите. Им не нужно особенно стараться не делать шуму, раз уж они официально выполняют свою работу – или притворяются.

– Не опасно оставлять тебя так? У тебя есть оружие? – спросил Абель.

– У меня есть нож, – ответил я, тронутый его вниманием. (Впрочем, мой нож, спрятанный в камзоле, был невелик, скорее пригодный для обрезания ногтей, чем чего-то более отчаянного.)

– У меня тоже, – сказал Абель.

– А у меня есть шпага, с которой я играл Тибальта, – сказал Джек. – Я снял с нее затупляющий наконечник. Вот, взгляни.

– А, та самая шпага, что привлекла госпожу Марию, – засмеялся Абель.

– Не только шпага, но и мое умение владеть ею, – парировал Джек и изобразил свой любимый выпад. – Alla stocatta!

Так, с шутками и прибаутками (больше для успокоения наших нервов), Абель и Джек спрятались в глубине дома, оставив меня притворяться покойником. Но прежде чем уйти, Абель взял свечу и поджег какую-то маленькую таблетку, которую положил в камин. Моментально комнату заполнил резкий, отвратительный запах.

– Матерь божья, что ты делаешь?!

– Ты умираешь от чумы, Ник. Ты не можешь благоухать. Комната должна смердеть.

– Наши друзья не могут много учуять. На них капюшоны.

– Даже так они это почувствуют.

– Что это?

– Еще одна профессиональная тайна.

– Что ж, если я не умру от болячек, что ты на мне нарисовал, то уж точно загнусь от этой вони.

Но через какое-то время я привык к запаху. В гостиной было довольно темно – мертвым не нужны свечи. Я почти заснул. Я скорее ощущал, чем видел, как за занавешенными окнами медленно угасает день.

Говорят, сон и смерть – близнецы. Странно было задремать в час такой опасности, но я задремал.

Может, в зловонном воздухе, заполнявшем комнату, было что-то усыпляющее. Может, я и в самом деле потихоньку поддавался… лихорадке.

Беспорядочные мысли витали у меня в голове. Я попытался припомнить названия всех ядовитых растений из «Травника» Флауэра. Белладонна, красавица, чертова трава и дурман (это звучало как смесь тумана и обмана, что было очень кстати) – такие личины принимала сонная одурь, паслен. А борец прозывался еще волчьей отравой, монашьим капюшоном и каретой Купидона.

Я протянул руку к лицу и пощупал опухоли. Куски мази стали твердыми, как огрубевшие мозоли. Мне пришло на ум, что я подражал именно той смерти, какой на самом деле умерли мои родители. Что ж, это было к месту. Я и был всего лишь подражателем. Несчастным актеришкой. Я уронил руку, скрючив пальцы в смертельной агонии. Другую руку я положил на грудь, вцепившись в камзол. Поупражнялся в последней усмешке, навсегда оскалив зубы.

А потом я впал не то в дрему, не то в оцепенение. Кушетка была на удивление удобной – именно такую я бы выбрал для своего смертного одра.

В этом странном, полубессознательном состоянии вереница теней прошла перед моим мысленным взором – теней, шедших парами, плоских, как изображения на картине. Все они имели какое-то отношение к загадочным событиям в Оксфорде, хотя сейчас я и не мог понять, что их связывало.

Пара за парой.

Шел покойный доктор Ферн: он шагал широко, нисколько не осознавая того, что был призраком, болтал со своим помощником Пирманом, дружески положив руку на плечо слуги.