Внезапно я вспомнил бессвязную болтовню Робина о дьяволе. Называть дьяволом того, кто считает себя Богом на земле, – весьма обидно. Достаточно обидно, чтобы захотеть заткнуть обидчику рот. Не так ли? Пэрэдайзы весьма ловко управлялись с веревками и ремнями, не хуже моряков, снующих по реям и мачтам. Когда они прибыли сюда? До или после того, как обнаружили тело Робина? Немного раньше, я был уверен. И где-то на краю моего сознания возникли кое-какие мрачные подозрения.

В этот момент со стороны донесся смех и звуки какой-то возни. Я насторожился, но потом понял, в чем дело, и успокоился. Не узнать густой, низкий хохот, перекрывавший тонкое хихиканье, было невозможно.

– Уилл? – решил я удостовериться.

Короткий девичий взвизг, потом тишина, потом мужской голос в ответ:

– Ник?

– Нет, лесной дух, намеренный пресечь ваши безнравственные делишки.

– Проваливай, Ник. Нам с Одри надо обсудить кое-какие сплетни.

Новый взрыв смеха. Похоже, как ни тяжело Одри переживала смерть хозяина, она быстро оправилась.

Я пошел прочь. Знание того, что некоторые вещи неподвластны стрелам времени, весьма обнадеживает.

Обстановка в поместье день ото дня становилась все более гнетущей. Внезапная смерть Элкомба сковала всех нас наподобие того, как особняк был увешан черными полотнищами и лентами. Несмотря на всю красоту этого места, в самом его сердце таилось что-то страшное, что-то нечистое, как я недавно сказал Кэйт.

В последний день перед похоронами я решил прогуляться, вырваться из гнетущей обстановки. В ходе приготовлений к погребению Элкомба в особняке невозможно было находиться из-за мрачной, удручающей атмосферы. Выражение моего собственного лица стало таким несчастным, что невозможно было смотреть. Все, казалось, забыли, что такое смех или улыбки. Может, я и преувеличиваю, но совсем немного.

Так что я шагал по пролеску и даже подумывал засвистеть, но скорее это была некая форма защиты, а не естественное стремление. И хорошо, что я не решился, потому что вскоре увидел идущих мне навстречу леди Элкомб, Кутберта и Кэйт Филдинг, поглощенных разговором. Я было порадовался, что миледи находится в столь молодой компании, когда заметил приближающегося к ним Освальда. Дворецкий склонился над ухом леди Пенелопы, вероятно напоминая ей об обязанностях находящейся в трауре вдовы, так что бедная женщина отделилась от остальных. Также я миновал Адама Филдинга, такого же мрачного и нахмуренного, как и другие. Мимоходом он пожелал мне доброго утра.

Что ж, подумал я, однажды наступает момент, когда ты понимаешь, что хватит с тебя всеобъемлющего траура, и ты не собираешься более пить горе из общей чаши, тем более что предстоящие похороны – не твои.

На душе у меня полегчало. Я как раз шел по длинной аллее, являющейся главным подъездным путем к особняку. Это было похоже на побег из тюрьмы или, как сказал бы Кутберт, из клетки с золотой решеткой. Я шел и шел, без какой-либо цели, и неожиданно оказался в Сбруйном Звоне, деревушке, начинающейся сразу же за границей поместья. После громоздкого величия особняка здесь меня встретили милые, уютные домики с узкими окнами и покосившимися дверьми. Всё здесь, даже сараи, было в стиле английской глубинки, а мусорная куча у въезда в деревню источала на утреннем солнце откровенный, резкий запах. Имелись тут и скромная церковь, и вполне толковый кабак, названный в честь кого-то по прозвищу Долговязая Дубина, а также кузница, пекарня и так далее. По единственной улице сновали прохожие, мимо громыхали телеги. Простота этого места напомнила мне родной Мичинг.

Но похоже, убежать от проблем не так легко, как кажется. И это касалось не столько поместья, сколько процесса, шедшего сейчас в Солсбери. Я заметил типа, шедшего, покачиваясь, в мою сторону. Что-то удивительно знакомое было в его походке. Вот только что? В правой руке он держал бутылку, к которой прикладывался буквально на каждом шагу. Но по-моему, только для виду. Бутылка была пуста. Потом послышалось:

– Это нещесно.

Где я уже слышал это? Ну конечно же, на рыночной площади в Солсбери, когда Пэрэдайзов потеснил какой-то пьяница. Это был тот самый выпивоха, Том, – так, кажется, его звали? – которого долбанул по голове Каин. Как видно, возлияния были для него обычным делом не только по вечерам, но и в утреннее время.

Никто на него не обращал внимания, пока он ковылял по улице. К нему, наверное, давно привыкли и перестали замечать. Возможно, он жил где-то тут. Я старался не смотреть на него слишком пристально, когда проходил мимо, но зато он покосился на меня, и взгляд его был, как у всех пьяниц, вечно настороженных, что вслед им заметят что-нибудь насчет их пропитого вида.

– Эй, ты…

Я не обернулся.

– Я грю, ты. Чужак…

Точно. Он обращался ко мне. Я прибавил шагу, надеясь, что, как и положено дурной дворняжке, он отстанет от меня, едва я миную его территорию. Но мне не повезло.

– Стоять, грю.

Я остановился, чтобы высказать все, что о нем думаю. Вокруг уже начали собираться прохожие, в надежде на небольшую стычку или что-нибудь похуже. Шатаясь, Том приблизился ко мне. Со своими свиными глазками, при дневном освещении он выглядел не более привлекательно, чем в свете факелов на рыночной площади. Я отступил, сжимая кулаки на случай, если ему взбредет в голову кинуться на меня с бутылкой. Еле стоя на ногах, он замер в нескольких футах от меня, в нос мне ударил кислый запах плохого пива. Он протянул мне какой-то свиток:

– Это твое.

– Мой Лизандр, – сказал я, узнавая плотный бумажный цилиндр по знакомому обтрепанному краю.

Свиток был аккуратно обвязан веревкой с пометкой «HP» и инициалами прежних Лизандров. Конечно, после того как мы отыграли «Сон», в репликах моих нужды особой не было, но если ты на гастролях, то лучше беречь листок с написанной на нем ролью как зеницу ока, чтобы по возвращении в «Глобус» сдать хранителю. Переписывать реплики для актеров – это рутинная работа, и если ты теряешь свой лист или роняешь в суп, хранитель имеет право вычесть стоимость работы по восстановлению текста из твоего жалованья.

Как только Том – из неотесанного деревенщины вдруг превратившийся в доброго самаритянина – вручил мне свиток, моя рука автоматически потянулась к мешочку на поясе. Оказалось, он развязался, вот почему слова мастера Шекспира оказались на пыльной улице посреди Сбруйного Звона.

Я взял свиток из грязной руки Тома. К счастью, деньги были на месте, и, вынув из мешочка пенни, я вручил его своему благодетелю в знак благодарности за радение о процветании драматического искусства. Он осмотрел монетку на свету и поплелся, не сказав ни слова, в сторону «Долговязой Дубины», чтобы успеть потратить вознаграждение, прежде чем оно куда-нибудь денется. Собравшиеся разбрелись, кто куда, остался лишь один человек.

Он подошел ко мне:

– Вы, должно быть, мастер Ревилл.

– А вы, кажется, преподобный Браун, – кивнул я.

Это был тот самый священник. Маленький, пухлый человечек, проповедник из Сбруйного Звона, гость на предсвадебном вечере и утешитель леди Пенелопы.

– Откуда вы меня знаете, сэр? – спросил я.

Он-то не спросил у меня того же. Ведь догадаться было нетрудно по его одеянию.

– Меня потрясла ваша игра накануне этого страшного события. От судьи Филдинга я узнал ваше имя.

Несмотря на то что комплимент был связан с трагическим происшествием, все же это был комплимент.А актеры обожают комплименты, пусть они исходят из уст самого дьявола. А если уж вас расхваливает священник, то ваша святая обязанность не только принять, но и искренне порадоваться похвале. К тому же я с благоговением и уважением относился к тем, кто носит сутану. Из-за моего отца, как понимаете.

– Так вам понравилась постановка?

– Нет, мастер Ревилл. А если и да, то это удовольствие было столь сильно омрачено последовавшей за ним трагедией, что стало неуместным.

Это было произнесено почти как упрек.

– Я понимаю вас, простите, что спросил.