Говорят, пиршества устраивают для того, чтобы воспламенять чувства, по крайней мере наши плотские потребности. И в каком-то смысле это было правдой, касательно нынешних празднеств. Поскольку впервые за последнее время я поймал себя на том, что вспоминаю Нэлл и думаю, что было бы неплохо, окажись она сейчас рядом, под рукой, так сказать. И это несмотря на то что в течение ближайшего часа мне предстояло заняться совсем другим делом. Возможно, этот приступ вожделения был спровоцирован появлением на столе леденцов в виде целующихся фигурок, заставляющих сначала задуматься об их назначении подсластить нам жизнь, а потом о том, зачем кому-то хочется целовать другого, чтобы сделать свою жизнь слаще. Вместе с леденцами были поданы цукаты и фрукты в сиропе и аппетитные бисквиты под сладким кремом, называвшимся, как поведал мне мудрый и всезнающий Джек Уилсон, «испанская паста». Удивительное лакомство.
Однако я уже готов был хвататься за живот, когда на столе появились конфеты в форме гербов и вензелей. Джек был сбит с толку, но я, с моей любовью к загадкам, быстро разгадал, в чем тут дело. Засахаренная эмблема яркого цвета представляла собой большой L-образный символ, помещенный в некое подобие изогнутой впадины.
– Это ребус, – пояснил я, – графический каламбур на имя семейства. Элкомб. Вот это «L», а остальная часть в виде кривой впадины – это «комб». [16]Получаем Элкомб.
Я ждал, что Джек похвалит меня за сообразительность, но он почему-то сказал:
– Тебе следовало бы стать школьным учителем, Ник. А то, что интересует меня – это каков этот ребус на вкус. Пожалуй, отгрызу-ка я немного от наших хозяев.
Со всех сторон неслись болтовня и смех под звон бокалов и клацанье столового серебра. Из дальнего угла лились звуки лютни и гобоя, словно приправа к трапезе. Я заметил, что в нашей части зала, как ни странно, гости пытались вести себя за столом прилично. Никто не вытирал рот рукой, зато почти каждый пользовался белоснежной салфеткой, аккуратно прижимая ее к губам. Не наблюдалось озверелой давки ножей или ложек над супницей с мясной похлебкой.
Однако всему есть конец, и, смакуя кусочки, еще перемалываемые зубами, и допивая последние капли из чаши блаженства, мы должны были покинуть пиршество, поскольку наш удел – доставлять удовольствие остальным, в частности Элкомбам, Морлендам и их гостям. Томас Поуп подал незаметный знак, и мы поднялись со своих мест. Меня впечатлило, что Кутберт также вышел из-за привилегированного стола, увидев, что мы собираемся уходить. Истинный актер, промелькнула у меня мысль, и я подумал, что, возможно, он все же немного лукавил, говоря, что «несвободен». Действительно ли ему хотелось сбежать из золотой клетки подальше от беззаботного существования? Думаю, отпрыск благородного семейства вполне мог играть на сцене, до тех пор пока ему за это не платили. Но едва вопрос коснулся бы оплаты, как ему пришлось бы откланяться. Актерский труд – не такое уж прибыльное дело.
Садящееся солнце касалось лучами нашей импровизированной сцены и зрительских рядов, возведенных для того, чтобы дорогим гостям удобнее сиделось и смотрелось. Над всем этим простиралась бесконечная синева вечернего небосвода. В стороне находился сад с изгородью из грабов.
Представление должно было начаться в восемь часов и окончиться, когда стемнеет. Воцарение летней ночи сопровождается завершающими репликами Оберона и Пака, их фигуры мерцают в свете факелов, когда они призывают благословение для новобрачных пар и просят у зрителей снисхождения. Затем на сцену высыпают детишки со свечками в руках и поют песню во славу жениха и невесты.
Дрожь пробежала по моему телу. Думаю, дело было в ожидании спектакля и совсем немного – в мрачном предчувствии. Я участвовал в постановках на открытом воздyxe всего лишь пару раз и никогда прежде в составе слуг лорд-камергера. Разумеется, для многих трупп это было обычным делом, особенно для тех, кто не мог похвастаться собственным зданием театра. Я подумал о братьях Пэрэдайз (интересно, придут ли они посмотреть нашу пьесу?), которые перевозили свое добро с места на место и давали нравоучительные представления на временных подмостках посреди рыночных площадей.
Играть на открытом воздухе… довольно опасное это было занятие. Не из-за ветра и дождя, обычных неудобств, способных уносить слова в сторону или вообще разогнать публику. Скорее тут причина в чувстве, которое я могу описать только как чувство подавленности. Представьте, между актером и остальным огромным миром нет ничего, и бесконечный небосвод нависает над его головой. Человек во всей своей героической мизерности стоит один на один против неба и звезд…
Занавес был натянут между деревьями, ограничивающими «сцену»; за ним мы могли ждать своей очереди и накладывать грим. С нами не было костюмера, просветившего бы нас на тему сценических туалетов или напомнившего об абсолютной нашей незначительности по сравнению с тем, что на нас надето. Тем не менее Джек Хорнер. задействованный в одной из мелких ролей, вызвался пригладить складки и расправить кружева. Возможно, об этом его попросил Синкло. Джек играл Эгея, тиранически настроенного отца Гермии, и Филострата, распорядителя празднеств при дворе Тезея. Так что он появлялся только в начале и в конце пьесы.
Он бегло оглядел меня и сопроводил мой внешний вид парой напутствий.
– Спасибо, Джек.
– Наслаждайся, Николас, – ответил он и отошел в сторону.
Кутберт Аскрей также должен был получить одобрение Хорнера, и я заметил, что с ним Джек ведет себя гораздо более любезно. От внимания Лоренса Сэвиджа это тоже не ускользнуло.
Я все еще находился под впечатлением от его недавней атаки, когда он налетел на меня, не выбирая слов, с требованиями прекратить всяческое общение с Кутбертом. С того дня мы не разговаривали.
– Скажи мне, Лоренс, ты только отца ненавидишь? Или его сыновей тоже?
Не знаю, зачем я это спросил. Возможно, хотел продемонстрировать, что не я один вежлив с Аскреем, или, как назвал это сам Лоренс, занимаюсь подтиранием его зада.
Сэвидж уже облачился в грубую робу Мотка, поэтому и ответил в соответственной манере:
– Я что, обязан обожать это семейство?
– Нет, – признался я. – Нет, конечно. Но с тех пор как мы здесь, вернее, когда мы еще шли по дороге в Инстед-хаус, ты ясно дал понять, что презираешь Элкомба и все, что с ним связано.
– И тебя мучает любопытство?
– Да, я бы хотел это узнать, если мы, конечно, еще друзья.
К моей радости, «невыразительное выражение» лица Лоренса смягчилось, и я даже мог надеяться, что наши отношения вернутся в свое прежнее русло.
– Что ж, Николас, у нас есть немного времени, прежде чем высокомерная публика водрузит свои ягодицы на отведенные ей места.
Выглянув из-за занавеса, можно было увидеть, как к месту представления стекается многочисленная толпа гостей. Девоны и Корнуоллы. Уинчестеры и Дерби. Вся Англия в миниатюре. Некоторые направлялись в сторону сада, чтобы немного прогуляться перед спектаклем. В позолоченном закатом вечернем воздухе неслись смех и громкая болтовня. Наверняка найдутся те, кто, набив живот и повеселев от доброго вина, не устоит от соблазна хорошенько вздремнуть во время представления.
– Позволь я объясню тебе, в чем тут дело, – начал Сэвидж. – Есть одна история о женщине, жившей в районе Чипсайда. У нее было пятеро детей, трое из которых умерли. Младший из оставшихся двоих еще учился ходить, а старший… Старший был уже достаточно взрослым, чтобы понимать, как на самом деле устроен мир. Ее муж умер почти сразу после рождения младшего сына. Он был перчаточником, и женщина унаследовала его мастерскую. А также его долги. Видимо, ей не хватало умения или желания продолжать работу мужа, дело быстро захирело, и его за бесценок купил человек с соседней улицы, долгое время бывший соперником ее умершего супруга. Вдова не очень огорчилась. Она еще сохранила привлекательность, черный цвет был особенно ей к лицу, так что она надеялась выйти замуж, как только положенный срок траура подойдет к концу. До того же времени, чтобы прокормить двоих детей, ей пришлось заняться работой, которая, по ее мнению, была для нее унизительной: стирать белье и тому подобное. Траур окончился, а предложений от женихов, которые бы ее устраивали, все не было. Возможно, слухи о доставшихся ей в наследство долгах мужа распугали всех претендентов на ее руку или же дело было в ее гордости, а она действительно была гордой женщиной. Однако, полагаю, был один человек, однажды отвергнутый ею, но которого в нынешнее тяжелое время она бы с радостью приняла, делай он ей предложение.
