– А это уж позвольте мне решать, – в тон ему ответил я. – У вас своя работа, а у меня, знаете ли, своя. И она не ждет.

– И все-таки я рекомендую вам быть здесь, – настойчиво повторил Шацкий. – Ваша помощь нам может быть полезна. И если он появится, или вы что-нибудь вспомните, не сочтите за труд, позвоните вот по этому телефону, – с этими словами он выложил на стол визитную карточку и пошел к двери. – Будем очень признательны! Всего хорошего! – добавил Шацкий, оглядываясь в дверях.

– И вам всего! – сказал я ему уже в спину. – Ничего не обещаю. И надеюсь, что моя помощь не понадобится.

Дверь закрылась, и я снова остался один.

Какое-то время я сидел в абсолютной прострации. Все, свалившееся на меня за последние два дня, кого угодно выбило бы из колеи. Спустя некоторое время я отправился в душ и долго лил на себя холодные струи. Разговор со следователем оставил какой-то тяжелый, неприятный осадок. Мысль, что Виталий может иметь какое-то отношение к чьим-то сумасшествиям и уж тем более к шайкам сектантского толка, никак не укладывалась в голове. Но опять-таки, эти его увлечения, странные намеки, не менее странное исчезновение, размышлял я, уже закутавшись в полотенце и заваривая чай… и письмо это… и тетрадь эту надо искать… Черт, что же он там такое написал? Проблем с органами мне только не хватало! Да еще Илья со своими «страшилками»… Черный Охотник еще какой-то… Натуральный дурдом! Господи, почему моя командировка начинается с такого? За что мне вся эта хренотень?

И что же было такое в институте, связанное с его тетрадью? Я мучительно напрягал память, стараясь вытащить события, которые осели где-то глубоко на дне души и покрылись с тех пор многими слоями всего того, из чего состояла моя жизнь.

«Да вы должны помнить – случай-то был громкий! В вашем университете, и во время вашей учебы…» – М-да, пожалуй, они знают мою жизнь лучше, чем я сам, не без иронии отметил я про себя. Что же он имел в виду? Ведь что-то такое было, точно было!

И тут я вспомнил.

Со мной в университете учился парень, Володя Рындин, на другом отделении, горнодобывающем. Я его хорошо знал – мы жили в общежитии и на одном этаже. С Виталием он тоже был в довольно близких отношениях. Можно сказать, к четвертому курсу у нас на этаже сложилась довольно тесная компания, весело проводившая время, и мы с Володей были ее неотъемлемой частью. Он был парнем весьма башковитым, но при этом даже по студенческим меркам редкостным разгильдяем, завсегдатаем дискотек, баров и прочих увеселительных заведений и мероприятий. Общительности Володе было не занимать, круг его приятелей и знакомых простирался далеко за пределы института. В студенческой среде он всегда старался быть в центре внимания, и ему, пожалуй, это удавалось и нравилось. Ни одно сколько-нибудь заметное общее занятие, которое могло его коснуться, не проходило без его активного участия – будь то стройотряд, студенческий капустник или застольные посиделки до утра. Он был рослым и видным, и девчонки вешались на него гроздьями.

При всем том Володя всерьез интересовался всяческой мистикой и эзотерикой. Не знаю, откуда у него была эта тяга, но его очень занимало все, что имело отношение к йоге и теософии, гипнозу и телепатии, тибетским секретам долголетия и оккультным практикам, рецептам сибирских знахарей и обрядам магии вуду. Многое из прочитанного, по его собственному признанию, он пытался применять в жизни, но не помню, чтобы результаты были хоть сколько-нибудь впечатляющими. Правда, однажды он кое-что продемонстрировал: на спор при свидетелях задержал дыхание на сто секунд. Но насколько я знал, это было самое большое его достижение.

На эти темы Володя мог рассуждать часами. Получалось это у него очень путано и невнятно. Когда мне доводилось его слушать, у меня складывалось впечатление, что он сам не очень понимал, о чем говорил, однако считал себя большим знатоком тайной стороны жизни и человеческой природы. А поскольку литературы на эти темы тогда практически не было, – более того, на них в обществе было наложено негласное табу, – он искал ее повсюду и с жадностью набрасывался на любые сведения подобного рода.

Неудивительно, что с Виталием он сошелся на этой почве. Володя был еще одним человеком, который знал, что у него есть такая литература. И узнал он это намного раньше меня. Он тоже часто брал что-нибудь почитать, иногда принося взамен что-нибудь интересное, что удавалось достать самому.

Не раз Володя в общении с сокурсниками отпускал фразы, смысл которых сводился к тому, что всякую учебу необходимо совмещать с расширением сознания, иначе она бесполезна. На вопрос, что он понимает под «расширением сознания», он пускался в свои обычные пространные объяснения, мало кому понятные. Кто-то внимательно слушал, главным образом, особы противоположного пола, и его успехи у них, возможно, отчасти объяснялись этим. Но чаще реакция была ироничной, в том смысле, что главным средством «расширения сознания» для Володи являлось опустошение бутылок. Правда, не все знали, что Володя, охочий до новых впечатлений и не любивший себя ни в чем ограничивать, использовал для этого не только алкоголь. Он где-то доставал марихуану (тогда это было гораздо труднее, чем сейчас) и покуривал. Я и еще некоторые однокурсники знали, но можно было и догадаться: часто после него в помещении туалета и кухни висел дымок с характерным сладковато-пряным, совсем не табачным запахом, а сам он становился сверх обычного оживленным, шумным и смешливым.

Вот это стремление к расширению сознания и сослужило ему роковую службу. На четвертом курсе все стали замечать, что с Володей стало твориться что-то неладное. Он вдруг сильно похудел, под глазами появились темные круги, губы его были постоянно потрескавшимися, а в глазах появился лихорадочный блеск. Обычно подвижный и веселый раньше, он стал мрачным, вялым и заторможенным. Но самое тревожное было то, что Володя стал заговариваться. Он нес такую ахинею, что услышавший его сразу бы понял: у этого парня какие-то нелады с головой. В университете он, и ранее не часто радовавший преподавателей своим присутствием, стал появляться еще реже, пока не прекратил ходить туда совсем. Сначала однокурсники думали, что виной тому нервное переутомление или перебор со спиртным, поэтому советовали ему разное: взять академический отпуск, бросить пить и начать лечиться от алкоголизма. Но скоро на нашем этаже в разных местах стали находить использованные шприцы, и всем все стало ясно.

Конечно, скоро об этом стало известно и в институте. Володю вызвали в деканат, пытались образумить. Он тогда пообещал, что бросит, и некоторое время пытался слезть с иглы и взяться за учебу. Но наркотик оказался сильнее. Учеба снова была заброшена, а Володю то и дело стали находить лежащим на полу туалета или даже в холле в невменяемом и неподъемном состоянии. Девушка, которая была его подругой, кажется, ее звали Татьяна, постоянно устраивала по этому поводу истерики с криками и плачем. Мы часто были свидетелями этих неприглядных сцен. Сосед Володи по комнате ужасал нас рассказами о Володиных «ломках» и «отходняках».

Естественно, скоро объявилась милиция. Сначала Володю допрашивали, у кого он покупает зелье, затем пару раз куда-то увозили и через несколько дней привозили обратно. Вероятно, он сидел в следственном изоляторе. Из института его отчислили. Приехали его родители, вне себя от свалившейся беды. Не без помощи милицейских оперативников он был отправлен на принудительное лечение в наркологический диспансер. Навещали его только Виталий и Татьяна. Остальные его приятели, становившиеся ими все меньше, в том числе и я, не нашли в себе ни сил, ни желания оставаться с ним рядом в это время. Через месяц пребывания в наркодиспансере Володя вернулся в общежитие, и вид его вызывал сочувствие: тощий, как палка, с землистым цветом лица, весь какой-то сморщенный, потускневший и даже уменьшившийся в размерах, как будто он состарился за время лечения лет на двадцать.