– Это ты – настоящий святой, мой честный паяц; я видел тебя за работой и понял, что работаешь ты не только ради того, чтобы доставить хлеб своим детям, но еще и ради того, чтобы доставить радость детям других, и говорю тебе, что жена твоя, мать твоих детей, которую проводил я к Богу, покуда ты работал и приносил людям радость, опочила в мире, и ты встретишься с нею на небесах, и будет тебе платой смех ангелов, потому что ангелы небесные смеются от удовольствия, радуясь твоему искусству.

И все тут плакали, и стар и млад, плакали столько же от горя, сколько от непостижимого блаженства, в котором тонуло горе. И позже, вспоминая этот торжественный миг, я поняла, что невозмутимая жизнерадостность дона Мануэля была земной и преходящей формою бесконечной и вечной печали, которую с героической святостью он скрывал от людских ушей и глаз.

Эта постоянная его занятость, постоянная сопричастность трудам и радостям всей деревни, казалось, была для него средством уйти от самого себя, уйти от собственного одиночества. «Боюсь я одиночества», – твердил он. И все-таки иногда он совсем один шел берегом озера к развалинам старого аббатства, где словно и доныне пребывают души благочестивых цистерцианцев, прах которых почивает здесь, забытый историей. Там еще сохранилась келья настоятеля, его прозвали отец командир, и, говорят, на стенах кельи еще видны пятна крови, брызгавшей, когда он умерщвлял свою плоть. О чем размышлял там наш дон Мануэль? Доподлинно помню одно: как-то, когда зашел разговор об аббатстве, я спросила его, почему он не постригся в монахи, и он ответил:

– Вовсе не потому, что у меня на попечении вдовая сестра и племянники, нуждающиеся в помощи, ведь бедным – Бог опорой; а потому, что не рожден я ни отшельником, ни анахоретом, одиночество убило бы мою душу, а что касается монастыря, мой монастырь – Вальверде-де-Лусерна. Я не должен жить в одиночестве; я не должен умереть в одиночестве; я должен жить ради народа моей деревни и умереть ради народа моей деревни. Как спасу я собственную душу, если не спасу душу своего народа?

– Но ведь были же святые отшельники… – сказала я.

– Да, Господь ниспослал им благодать одиночества, в которой мне отказано, и я вынужден смириться. Не могу я утратить свой народ во имя спасения собственной души. Таким меня создал Бог. Я не мог бы противостоять искушениям пустыни. Не мог бы нести в одиночестве крест рождения.

В этих воспоминаниях, которыми жива моя вера, я хотела оставить портрет нашего дона Мануэля, каким он был, когда я, девчонка на шестнадцатом году, вернулась из ренадского монастырского пансиона в наш монастырь, что зовется Вальверде-де-Лусерна. И припала к стопам нашего настоятеля.

– Кого я вижу: дочка Симоны, – сказал он, увидев меня, – и совсем взрослая девица, и обучена болтать по-французски, и вышивать, и на пианино играть, и еще всяким разным премудростям! Ну, теперь готовься, глядишь, и появится в деревне еще одна семья. А брат твой Ласаро когда вернется? Он все еще в Новом Свете, верно?

– Да, сеньор, все еще в Америке…

– Новый Свет! А мы – в Старом. Так вот, будешь ему писать, передай, что я, то бишь священник, хотел бы знать, когда вернется он из Нового Света к нам в Старый и привезет мне тамошние новости. И передай, что гору и озеро найдет он такими же, какими оставил в день отъезда.

Когда я пошла к нему на исповедь – до того смутилась, что слова не могла сказать. «Исповедаюсь Богу всемогущему», – пробормотала невнятно, почти сквозь слезы. А он, заметив это, сказал:

– Да что с тобой, агница? Кого и чего ты боишься? Потому что сейчас ты не под бременем грехов дрожишь и не от страха перед Богом: ты боишься меня, верно ведь?

Я расплакалась.

– Да что тебе про меня напели? Что за легенды тут рассказывают? Может, матушка твоя? Ладно, ладно, успокойся и пойми, что ты говоришь с братом родным…

Я воодушевилась и принялась изливать свои тревоги, сомнения и печали.

– Ну-ну. Да где ты этого набралась, юная книжница? Все это – литература. Не зачитывайся сверх меры, даже и святой Тересой. А захочешь развлечься, читай «Бертольдо», как твой отец.

После этой своей первой исповеди я вышла от нашего святого совершенно утешившись. И чувство страха, с которым в первый раз к нему приблизилась, чувство не столько почтения, сколько боязни, сменилось глубокой жалостью. Я была в ту пору подросток, почти девчонка; но во мне уже зарождалась женщина, я ощущала в себе нутряную силу материнства, и в исповедальне, слушая голос святого мужа, в его покорном шепоте я угадала как бы некое безмолвное признание, и мне вспомнился тот случай в церкви, когда он возгласил слова Иисуса Христа: «Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?» И мать его, мать дона Мануэля, ответила ему, коленопреклоненная: «Сын мой!» – и мне снова послышался крик ее, нарушивший благочиние во храме. И я снова исповедалась ему, чтобы утешить его.

Однажды, когда я в исповедальне излагала дону Мануэлю одно из своих сомнений, он ответил:

– А в этих случаях, сама знаешь, скажи себе как в катехизисе: «Этого не спрашивайте у меня, неученого, у святой Матери Церкви есть доктора-богословы, они вам ответят».

– Но ведь у нас за доктора вы, дои Мануэль.

– Это я-то – доктор? Да ни в коей мере. Вот ты у нас девица-докторица, а я всего лишь бедный деревенский священник. А вопросы эти знаешь кто тебе подсказывает да нашептывает? Не кто иной, как… дьявол!

И тут, осмелев, я выпалила:

– А если бы он вам их нашептал, дон Мануэль?

– Кому, мне? Дьявол-то? Мы с ним не знаемся, девочка, мы с ним не знаемся!

– А если все-таки?

– Я слушать бы не стал. И хватит, слышишь, давай кончим, потому что меня ждут настоящие больные.

Я пошла домой и дорогой думала, сама не знаю почему, что наш дон Мануэль, прославленный целитель тех, кто одержим дьяволом, в дьявола не верит. И по дороге повстречался мне Бласильо-дурачок, вертевшийся возле храма, и при виде меня, чтобы сделать мне приятное своим искусством, он воспроизвел – и как! – все тот же вопль: «Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?» Я пришла домой в величайшем смятении и заперлась у себя в комнате, чтобы выплакаться, но тут пришла матушка:

– Ты так зачастила на исповедь, Анхелита, уж не собралась ли в монашки?

– Не опасайся, матушка, – отвечала я, – мне и здесь хватит дела, наша деревня – вот мой монастырь.

– Покуда замуж не выйдешь.

– Об этом я не помышляю, – возразила я.

И, встретившись с доком Мануэлем в следующий раз, я спросила, глядя ему прямо в глаза:

– Дон Мануэль, а существует ад?

Он же мне в ответ без запинки:

– Для тебя, девочка? Нет.

– А для других?

– Не все ли тебе равно, раз ты туда не попадешь?

– Не все равно из-за других. Существует он?

– Ты в небо верь, небо мы видим. Погляди-ка.

И он показал мне высь над горою и ее отражение в озере.

– Но ведь надо верить в ад, как веришь в небо, – возразила я.

– Да, надо верить во все, чем учит нас святая мать наша Католическая Апостольская Римская Церковь. И довольно!

Я прочла глубокую и неведомую грусть в глазах его – голубых, как воды нашего озера.

Те годы прошли как сон. Образ дона Мануэля занимал все больше места у меня в душе, хотя сама я этого не замечала, потому что человек он был такой же вседневный, такой же насущный, как хлеб, которого просим мы у Бога, когда читаем «Отче наш».

Сколько могла я помогала ему в трудах, навещала его больных – наших больных – девочек-школьниц, приводила в порядок покровы и облачения и вообще состояла при нем в дьяконицах, как он меня прозвал. По приглашению одной подруги я на несколько дней поехала в город, но сразу же вынуждена была вернуться, потому что в городе я задыхалась, мне не хватало чего-то, потребность видеть воды нашего озера была как жажда, потребность видеть уступы нашей горы – как голод; но самое главное – мне не хватало дона Мануэля, словно бы он звал меня издалека, словно бы вдали от меня он подвергался опасности, словно я была ему нужна. Во мне уже зарождалось чувство материнской нежности к моему духовному отцу, мне хотелось облегчить тяжесть креста, возложенного на него с рождения.