Наконец на холме, где находились районные учреждения, зазвучали фанфары, указывая, что восемь часов наступило, что торговля могла начаться. Мужчины, несущие на голове или на плечах мешки, женщины, согнувшиеся от тяжелых корзин за спиной, крестьяне сбегались, теснились вокруг безмена, тараща глаза, чтобы лучше увидеть это чудо, воспеваемое неиссякаемым оратором-зазывалой. Каждая волна прибывающих вызывала новое движение в толпе; люди толкались и даже дрались, чтобы пробиться поближе к безмену, у которого стояли молчаливо улыбающийся желтокожий человек и здоровенный африканец с беспокойным взглядом.

— Успокойтесь же, мои братья, успокойтесь! — орал оратор. — Придет очередь каждого. Я вам только что сказал, на этом складе мы храним множество похожих на этот ящиков. Посмотрите! Они также набиты деньгами, как этот. Каждый получит свою долю. Сам бог вознаграждает вас таким образом. Эй, ты, там! Да-да, ты, старшина, подойди сюда, к нам. Дайте же ему пройти! Иди ближе к нам, почтенный!

Выбираясь из плотной толпы, мужчина, выглядевший величественным патриархом, храбро прокладывал себе дорогу, расталкивая людей руками и локтями, словно юноша, гордый оказанным ему вниманием… Очень высокий, он еще поднимался на цыпочках, выпячивая грудь под пиджаком из плотного грязного коричневого драпа с нашитыми кроваво-красными погончиками. Его петли были обшиты позументом, а полы низко спускались на брюки, оказавшиеся ужасающе узкими, когда старик сумел выбраться на цементный помост…

— Почтенный отец, — сумел, перекрывая гам, сказать ему зазывала, — почтенный отец, хозяин спрашивает, сколько какао ты принес.

— В моей семье одиннадцать человек.

— Да, в твоей семье одиннадцать человек, — подхватил зазывала. — Но разве каждый из них что-то принес?

— Женщины принесли каждая по двадцать — тридцать килограммов, мужчины — не меньше сорока каждый.

Положение казалось безвыходным. Зазывала, близкий к отчаянию, сделал тогда единственно мудрое в подобных обстоятельствах предложение.

— Позови своих людей, скажи им, пусть они идут сюда. А вы дайте пройти носильщикам этого почтенного старца. Он среди нас старший, и позвольте закончить сначала с ним. Мы уважаем возраст, как вы думаете? Ну, носильщики этого благородного старика, где же вы? Где?

Вместо дюжины людей, о которых шел разговор, целое племя захватило подступы к безмену, поглотив двух его прислужников — по-прежнему блаженно улыбающегося белого Ниаркоса и зазывалу Роберта, внешне еще более взволнованного и подвижного, чем раньше.

Сегодня Мор-Замба убежден, что тактика Роберта состояла в заманивании толпы; с теми, кто первыми проходил через испытание якобы удивительного великодушия белого торговца, обращались по-королевски, даже завышая оценку их товара. Рассеиваясь, они распространяли слух, что Роберт и Ниаркос платят цены выше официальных. Крестьяне стекались, возникала сумятица. Но очевидно, что пришедшие после старика в пиджаке с позументами не могли столь же, как тот, радоваться своей встрече с Ниаркосом и Робертом.

В любом случае у Мор-Замбы больше не было времени ротозейничать. С этой минуты началась его работа, и он был занят до половины дня, так что лишь разрозненными частями доносились до него события, происходившие вокруг безмена, которым с ловкостью виртуоза в деле жульничества манипулировал Роберт. Весы колебались, раскачивались, крутились. С яростной мужественностью и быстротой жонглера Роберт, подчиняясь вращению безмена, цеплял на его крюк мешки или корзины, которые ему протягивали из толпы, быстрым и одновременно широким жестом передвигал гирю по плечу безмена, не давая ей остановиться на каком-либо делении, показывал знаком рабочим, что груз надо снимать и уносить, кричал в сторону, несомненно, фантастическую цифру, услышав которую Ниаркос лихорадочно склонялся над своей кассой, доставая оттуда толстую пачку мелких купюр, которые он бесконечно долго пересчитывал, передавая в руки крестьянина. Сама масса денег казалась тому невероятной. Затем он пожимал крестьянину руку и выпроваживал, похлопывая по плечу.

Продавший торопился проверить чудо; он нетерпеливо вырывался из толпы, которая становилась все гуще вокруг двух деляг и их многочисленных подручных, и присоединялся к семье, ждавшей его в стороне, на тротуаре, и постоянно оттесняемой невидимыми вышибалами Роберта. Ими распоряжался Мор-Замба, которому хозяин строго наказал отгонять возможно дальше крестьян, отошедших от безмена. Ибо теперь в семейных кружках чаще всего слышались плач отчаяния либо брань возмущения, усиливавшиеся с появлением новых людей. Конечно, некоторое время каждый молчал, пересчитывая свою выручку; может быть, ему повезло? Он брал одну бумажку за другой, передавал их в руки брата или жены. Как только подсчет заканчивался, было видно, как он начинался снова; указательный палец правой руки касался по очереди всех пальцев левой. От возмущенного изумления хмурились лбы. Сомнения больше не оставалось, их скандально обворовали. Но что можно было теперь сделать?

И с новой силой раздавались все более душераздирающие и всё более тщетные стенания».

Торговцы-мошенники, с таким богатством красочных подробностей описанные камерунским романистом, быстро наживали состояние. В деревнях Лесной Ганы мне часто приходилось видеть их большие и обычно пустующие дома. Сгоняя должников-крестьян с земли, они сами предпочитали жить подальше от своих жертв. Дома же строились ими скорее как подтверждение успеха, как своего рода гарантия удачливости и процветания. Это были громадные талисманы джу-джу, оберегавшие их владельца от разорения и от сглаза.

Разбогатевшие крестьяне, лавочники, ростовщики, подкупные чиновники составляли отрицательный полюс новой деревни, но существовал и другой, положительный.

…Дорога, идущая в край разноязыких народностей кирди, в Северном Камеруне, пересекает бедные и малонаселенные земли. Местные мусульмане фульбе пренебрежительно называют кирди язычниками.

Среди пожелтевших зарослей саванны не сразу различишь желтые глинобитные хижины под коническими, напоминающими вьетнамские шляпы крышами. Селения невелики; видно, лишь очень редко больше трех-четырех семей собираются вместе. Обычно двор между отдельными жилищами огорожен изгородью, плетеной из толстой соломы сорго. По изгороди вьются побеги местной тыквы, а кое-где бросают жиденькую тень зонтики дынного дерева — папайи; сочные, с оранжевой мякотью плоды этого растения напоминают дыню и в жаркий полдень, после долгой дороги прекрасно утоляют жажду.

Автобус трясло как в лихорадке на бесчисленных ухабах, пыль ела глаза. И все-таки даже такая дорога была громадным прогрессом для края. Кое-где виднелись утоптанные площадки со следами уже вывезенного хлопка. С небольшого поля, которое местный крестьянин обрабатывает мотыгой, не собрать большого урожая, но в скудном деревенском бюджете весом самый малый денежный доход. Если бы не этот бегущий с холма на холм путь, еще беднее были бы окрестные деревни, еще заброшеннее земля.

Наконец Румсики, деревня небольшой народности капсики. Сложенные из камня круглые дома ступенями спускались вниз, в ущелье. Клубился легкий туман. Из глубины пропасти вырастал колоссальный утес, похожий на уцелевшую колонну гигантского, предысторического храма. На его почти вертикально обрывающихся вниз плоскостях селились только птицы.

Трудно передать красоту крохотных, террасами лепящихся к скалам полей, круглых, сложенных из черного камня жилищ, странных изгородей из напоминающих кактусы больших молочаев. Кое-где доказательства глубокой древности поселения — обломок гранита в тени так называемого дерева совета с отполированной до блеска лункой в камне, на котором деревенские старшины растирали табак во время своих затянувшихся дебатов; следы тысяч шагов на узких каменных тропах, бегущих вниз и вверх мимо хижин.

Может быть, секрет очарования этого горного пейзажа с видными где-то далеко внизу купами деревьев и жмущимися к ним крестьянскими домами заключался в том, как неожиданно, как полно раскрывались гармоничность и совершенство установившихся здесь между природой и человеком отношений?