Когда я замечала отблеск жалости или тень насмешки в глазах моих хорошеньких одноклассниц, я тихо повторяла себе: «Сара, ты мое размышляющее зеркало», и я грезила о различных значениях глагола «размышлять».

Однажды, весенним днем, Мина подступила ко мне с большим воодушевлением, чем обычно. Она держала небольшую книжечку в оранжевом переплете, книжку размером с «хрестоматию», которая, начиная с шестого класса, против нашего желания знакомила нас с произведениями Мольера, Корнеля и Расина. «Мы дошли до «страстей», Сара». Я почувствовала, что краснею: страсть… Мина заметила мое смущение. «В философии, — произнесла она спокойно, — «страстями» называют любые чувства, испытываемые человеком, с которыми он не может совладать. Вот я хочу прочитать тебе, как Стендаль развивает свою теорию «кристаллизации»: «В соляных копях Зальцбурга, в заброшенные глубины этих копей кидают ветку дерева, с которого уже облетели листья; два или три месяца спустя ее извлекают оттуда, покрытую блестящими кристаллами; даже самые маленькие веточки, что не больше лапки синицы, украшены бесчисленным множеством подвижных и ослепительных бриллиантов; прежнюю ветку невозможно узнать».

«Или вот еще один пассаж, в котором Поль Валери разбирает случай с Федрой». Федра, о, я знаю! Мы уже обсуждали это произведение на уроках литературы, преступную и разрушительную любовь, «великолепный пример трагической судьбы», как говорила старая мадмуазель В. Я чувствовала себя сведущей. «Валери. Он значительно более циничен, — объясняет Мина. — Это история стареющей женщины. Вот слушай…» И Мина читает, приводит бесконечные цитаты.

«Федра находилась в том возрасте, когда у тех, кто действительно и как будто специально был рожден для чувственной любви, раскрывается со всей силой способность любить. Она пребывала в том периоде, когда жизнь уже полна, но еще не заполнена. В перспективе — увядание тела, презрение и тлен. И тогда жизнь заставляет испытать чувства любой ценой. То, что она заслужила, порождает то, к чему она стремится во мраке своего сознания…»

Я не осмелилась признаться Мине в том, что эти прочитанные отрывки повергли меня в оцепенение. «Венера всегда верна своей беззащитной жертве»; все не так просто. Именно Стендаль приложил максимум усилий, чтобы доказать иллюзорность прекрасных историй о любви! Я, которая для Мины… Я пробормотала, что это интересно, и не стала выплескивать на Мину (да, именно на Мину) всю ярость, что охватывала меня, когда видела, как превращают в насмешку все то, что я чувствовала: ожог нежность, неистовство и утешение — все это разом, когда я произносила ее имя, вечер за вечером, в сумраке моей комнатки за занавесками; я повторяла как заклинание, всегда действенное, фразу, которую она произнесла: «Сара, ты будешь моим размышляющим зеркалом».

«Сара, ты возвращаешь мне глаза!» Рафаэль сказал мне это. Он остановился посреди улицы и обнял меня. А ведь он так ненавидел устраивать представления. Выставлять себя напоказ так опасно, когда ты не можешь взглянуть в глаза смотрящему на тебя, когда один взгляд не пересекается с другим. Наше обычное поведение было крайне скромным: он опирался на мою руку, или же я брала его под руку, и это не могло поведать о наших взаимоотношениях. Рафаэль всегда держался очень прямо, озабоченный тем, как бы не сбиться с шага и предугадать возможные препятствия.

В тот день, я точно помню, я старалась описать ему изобилие деликатесов в витринах на улице Севр. Мы начали сравнивать два знаменитых магазина. Один отличался фасадом в современном стиле: стеклянные двери открывались плавно и бесшумно при приближении клиента. Одна витрина «сладкая», а вторая — «соленая», обе украшены так празднично: торты с кремовыми розами и шоколадом, усыпанные, как истинные кокетки, искрами сахарной пудры, форель, семга, подносы с заливным, изысканные блюда — дорогие и безумно сложные.

Другой магазин сохранил старинное убранство: цветочные волюты[4], эмаль на фасаде, надписи, выполненные несколько размыто на темном стекле. Прилавки манили домашним вареньем, взбитым ванильным кремом, горшочками с паштетом из зайца и иной дичи. Работники магазина, одетые в белые форменные халаты, со знанием дела занимались изготовлением блюд и по-дружески кивали знакомым клиентам, проживающим в ближайшем квартале. Никакого обмана: все продукты выращены на плодородных землях, лучшие сорта вин, копчености, приготовленные по старой рецептуре. Внезапно взволнованный Рафаэль выделяет одно слово, я уже не помню какое, но оно «пробивает окно» в его несчастье: и он снова «видит» мир глазами себя одиннадцатилетнего. И этот магазин («Винё-Маре», по названию деревни), он не раз прогуливался мимо него, не решаясь остановиться. «Когда я проходил по этому тротуару, мне казалось, что я вновь попадаю в дом моей бабушки в Лангедоке, за фермерский стол, за которым мы все обедаем. Как будто бы они пригласили меня на праздник». И вот именно тогда, как мне кажется, он произнес: «Сара, ты возвращаешь мне глаза…» И мы долго стояли, обнявшись, прямо рядом с подвальным окном, из которого поднимался душистый дымок от копченого мяса.

Конечно, мы не всегда могли быть вместе. Помимо инвалидного пособия, Рафаэль получал зарплату за уроки испанского, что он давал незрячим в Институте для молодых слепых, он также посещал собрания ассоциации, где собирались люди разных возрастов. Я же после четырех лет преподавания в лицее при университете нашла место (неполный рабочий день) в университетском офисе, организующем поездки немецких и французских студентов по программам культурного обмена. «Короче, мы — два туриста в мире работы», — вынес вердикт Рафаэль. Мы радовались возможности проводить большую часть недели после полудня вместе, свободные от всех профессиональных обязанностей.

Однажды я попросила у Рафаэля прощения за то, что не смогу провести день с ним, так как хочу сходить в кино. И вдруг он заявил, что если я не против, то он отправится со мной. Я была сбита с толку.

— Ты… хочешь пойти в кино?

— О, кино, я его обожаю! — ответил он и далее, как будто бы предложение исходило от него, сказал: — Много говорят о «Двойной жизни Вероники» после фестиваля в Каннах…

У меня свело горло, я не могла ответить, живо представив, как Рафаэль задает вопросы во время показа, смущенных или разгневанных соседей, смешки или, что еще хуже, умиление.

Он понял мое молчание:

— Если бы ты знала, как мы развлекались раньше с моими друзьями по институту! Мы подходили по двое или по трое с нашими столь заметными тросточками к кинотеатру на бульваре Монпарнас, к длинной очереди в кассу; чаще всего мы выбирали «Ротонду» или «Семь Парнасцев». Мы проходили в начало очереди и объявляли: «Калекам, дамы и господа, льготы!», и, достигая кассы, требовали «специальную скидку для слепых». Однажды на нас накинулся контролер: «Вы, грязные маленькие симулянты, как вам не стыдно потешаться над инвалидами!» Чаще всего мы ждали, пока кассирша, задыхающаяся от изумления за своим стеклом, позовет кого-нибудь из начальства. И затем предложит нам билеты за полцены таким тоном, как будто у них в кинотеатре всегда исключительно слепые зрители. Мы смеялись весь оставшийся день!

Я потребовала, чтобы Рафаэль поклялся: мы будем тихими-тихими…

С самых титров, когда раздались первые такты музыки Збигнева Прейснера, он взял меня за руку. Время от времени он с силой сжимал ее. Ошеломленная, я поняла, что он особенно переживает наиболее волнующие моменты, моменты, подчеркнутые музыкой или тишиной. Два или три раза я наклонялась к его уху: он знал сюжет, я лишь пересказывала ему переход от сцены к сцене. После выхода на улицу он долго ничего не говорил.

— Давай помолчим, я тебя прошу, я до сих пор слышу пение сирен, — он напел несколько тактов.

Вечером он объяснил мне, как он любит атмосферу темного зала, как он погружается в эту непроглядную ночь, перемежающуюся вспышками света: «Я чувствую шок, когда экран очень светлый; вы в этот момент можете разглядеть зал, я лишь знаю, что это должен быть свет, день, радость». С этого времени я стала часто закрывать глаза в толпе, в публичных местах, в театре; я пытаюсь узнать — как он мне сказал, воспроизвести — различные настроения лишь по интонациям голосов; я представляю себе высоких, низких, толстых, худых, молодых и старых, все звучит вокруг меня, словно радио. Я всегда пытаюсь примерить лицо или тело к определенному голосу, как в «подражательной музыке», что мы так любили в детстве: три ноты гобоя, и я представляла себе утку в животе волка; шесть тактов флейты — это Петя. Рафаэль, он все еще опирается на свои воспоминания или же лишь на звуки, запахи, более или менее содержательные, более или менее проникновенные, выстраивают ли они для него другой мир, в котором мне нет места? Этого я не узнаю никогда.