— Сара, ты плачешь… Хандра?

Тишину спальни не нарушил ни один звук. Мы говорили, сблизив головы — щека к щеке. Я поделилась своим чувством заброшенности, одиночества, что настигло меня в этот праздничный день. Она прошептала:

— Какая же ты глупенькая, маленькая Сара! Если бы ты нам сказала, если бы ты мне сказала, что тебе сегодня исполнилось пятнадцать, мы организовали праздник. Ты не осмелилась?

Она прилегла рядом, обняла меня, заглянула в глаза, приподняла волосы нежным ласковым движением. Я поделилась еще одним своим секретом:

— Это нормально, меня же никто не любит, я уродливая.

Она протестовала. Я очень даже «миленькая». Откуда я взяла подобные глупости?

— Это глупо, Сара, глупо, — повторяла она, — я тебя очень люблю.

Я слышала лишь последние слова. Мина заметила меня, Мина забыла о том, что я некрасива, Мина сумела увидеть то, что находилось за пределами зеркала.

«Сара, ты потерялась в глубине зеркала?» Моя старшая сестра насмехается. Я уже давно сижу в ванной комнате, дверь закрыта на два оборота, а она меня окликает. Мне десять или двенадцать лет; как раз перед формированием груди.

«Сара, ты прекратила за собой шпионить?… Сара…» Она вошла на цыпочках в спальню родителей, где стоял огромный зеркальный шкаф… «Сара, я знаю, что ты шепчешь: «Зеркальце, зеркальце, молви скорей, кто здесь всех краше, кто всех милей?» Я обернулась, не в силах сдержать ярость, что зарождалась во мне: я набросилась на сестру с кулаками, начала бить, царапать. Закричав, она вырвалась и убежала. С самого детства Джульетта разжигала мое беспокойство, она никогда не стремилась развеять зарождающиеся сомнения. Время от времени я заявляла непринужденным тоном:

— Мой нос, он ведь действительно очень большой? Правда, мой подбородок напоминает галошу?

Ответа не было. Джульетта делала вид, что ничего не слышит, а иногда замечала, что вредно столь пристально изучать самое себя. Она была царственна в своем праве старшей сестры: праве повторять, что я — ее «немного неудавшаяся» маленькая сестренка.

Время первых встреч с Рафаэлем было столь прекрасно!

Наступило лето. Непосредственно перед нашей встречей («Вы тоже так приятно пахнете») я приняла решение отправиться в путешествие по Скандинавии. Я долго обсуждала программу с хорошенькой Клариссой из туристического агентства: расписание поездов, автобусов, отели, которые следует забронировать заранее, и еще разные незначительные, но столь необходимые мелочи… «Вы поедете одна?» Я уклонилась от прямого ответа… и сказала, что я пока не знаю… я поговорю кое с кем… Я всегда развлекалась, замечая слабый отблеск интереса в глазах моих собеседников, когда произносила подобную фразу… «Кое-кто относится к мужскому или женскому полу? Бедняжка, она не слишком привлекательна и так небрежно одета…» Кларисса не преминула добавить, что, естественно, путешествовать вдвоем значительно дешевле… Было оговорено, что, к сожалению, мне не удастся «увидеть полуночное солнце во фьордах», как это обещано в рекламном проспекте.

Когда официант в тот жаркий полдень принес фруктовый коктейль, Рафаэль придвинул свой стул к моему:

— Будьте так добры, мне хотелось бы поговорить с кем-нибудь. Весна заставила меня выползти из моей раковины. Расскажите мне о себе, а то сегодня я слышу лишь фразы, обращенные к кому-то другому, или же милые люди предлагают перевести меня через дорогу.

Он был искренним, во всяком случае, казался таковым. Он действительно просил меня разделить с ним эту весеннюю прогулку… Я почувствовала, как мой голос становится мягким, в нем появляются особые интонации… «Твой голос, Сара, он великолепен, ты могла бы петь». Да, я могла. Но я цепенела при одной только мысли, что придется выходить на сцену и выставлять на всеобщее обозрение это нелепое расхождение между очаровательным голосом и… и всем остальным! Во время учебы в университете я записалась в студенческий хор, но каждый раз, когда мне предлагали спеть соло, перед моими глазами возникала страшная картина: жирная уродливая оперная дива, испускающая соловьиные трели.

В тот день для Рафаэля, столь внимательного ко мне, мой голос стал певучим.

Рафаэль руководил нашими встречами с уверенностью зрячего. «Я могу пройтись с вами? Я хотел бы вас проводить». Он слишком явно подчеркивал это «вы», «вас», «вам», чтобы я приняла это за оплошность, допущенную в речи. Это не «вы» мне помогаете, не «вы» держите меня за руку, это «я» — человек с мертвыми глазами, предлагаю стать вашим провожатым.

Его привычка по любому поводу говорить «я хотел бы». Посмотрите, я, который имею так мало возможности желать чего-либо, я хотел бы… Я настолько любезен, не правда ли, что укажу вам дорогу, вам, затерявшейся на краю этой странной воздержанности, я слепец, я помогу вам не утонуть в вашем страхе произнести неловкое слово, сделать неловкий жест, проявить вашу жалость. Для вас я возвожу этот мост. Я вам говорю: «я хотел бы», и вам лишь остается соглашаться, вы уже втянуты в это желание-просьбу. Какой подарок я вам преподношу!

Я следовала за Рафаэлем, удивляясь уверенности его шага, той ловкости, с которой он обходил препятствия, его молчаливому диалогу со своей белой тростью, выставленной вперед для ориентировки. Иногда, в настойчивом стремлении обойти преграду, уловить направление, он становился чуть более молчаливым.

Он жил на улице Майе. Смеясь, он объяснял мне, что весь квартал принадлежит «незрячим»: Институт молодых слепых, расположенный на соседнем перекрестке, станция метро «Дюрок» со специальными перилами, помогающими избежать падения с лестницы, почта на улице Севр, где предусмотрены особые приспособления, облегчающие слепым написание писем. На «его» улице, а он называл ее именно так, по которой я ходила не один раз именно в его обществе, я впервые заметила, что все таблички, обычные надписи на дверях продублированы табличками с надписями маленькими выпуклыми буковками. Он мне все это описывал, просвещал, как просвещают туристку, попавшую в незнакомое место, он учил меня, как опытный этнолог начинающую студентку, распознавать тайны доселе не виданной народности.

Я помню каждую деталь того далекого дня: вот Рафаэль останавливается перед массивной калиткой, закованной в сияющую медь, останавливается прямо напротив домофона и, ни секунды не колеблясь, набирает код, как он складывает свою трость, лишь только ступив на плитки внутреннего двора.

— Я хотел бы предложить вам что-нибудь выпить. Нам сюда, — и он делает взмах рукой в сторону бельэтажа. Полукруглая входная арка утонула в переплетениях каприфоли, наполовину закрывающих стеклянную дверь. Мы усаживаемся в кресла из древесины каштана, отливающей зеленью, напротив маленького садового столика, призванного встречать гостей в этом небольшом круглом помещении. Нечто вроде застекленной веранды в виде ротонды, к которой ведут три ступени. Мы говорим… Я уже не могу припомнить, как долго.

Редко, крайне редко, я чувствовала себя столь же комфортно, как с ним. Забыв о первых неловких моментах нашей встречи, я узнала, что Рафаэлю столько же лет, сколько и мне, разница в три месяца, что в свои тридцать он так же не обзавелся семьей, что мы уже долгое время живем буквально в двух шагах друг от друга и что он тоже изучал филологию: он — испанист, а я специализировалась в немецком.

Его мать приехала во Францию вместе с родителями во время войны в Испании. Его отец (старше ее на десять лет) был участником партизанского движения в Пиренеях. Он нашел приют в семье будущей жены в деревне близ Нима:

— Вы знаете, Сара, это деревенька с каталонскими традициями, с деревянной ареной для боя быков, с домиками виноградарей, внутренние дворики которых были защищены от палящего солнца аркадами зелени.

Они жили в маленькой хижине рядом с виноградником, на котором и работали.

— Когда я был ребенком, я никогда толком не задумывался, кто именно, мой отец или моя мать, были гостями в этой семье, в этой семье испанских республиканцев, спасших французского партизана. Все мое детство было окружено политикой, не той вялой политикой, к которой мы привыкли сегодня; они были истинными идейными борцами, они не боялись огня, они боялись бездействия. — Рафаэль размышлял: — Они были такими отважными, мои родители. Действительность входила в наш дом вместе с друзьями, товарищами, в этой действительности существовали и добро, и зло… Они были на стороне добра.