Рафаэль услышал вопрос в моем молчании.

— Да, несчастный случай: взбесившийся автобус, у него отказали тормоза на горной дороге. Мне было одиннадцать лет. Они скончались на месте; у меня — черепная травма, и затем это!

Он дотронулся до своих очков. Он поднялся, как будто отряхиваясь:

— Не стоит здесь оставаться.

И распрямившись во весь рост, внезапно заполнил собой всю маленькую терраску. Он наклонился ко мне. Я вздрогнула, мне показалось, что он смотрит на меня, его незрячие глаза были устремлены точно на мое лицо. Он нагнулся еще ниже:

— Я бы хотел вас узнать. Вы позволите мне дотронуться до вашего лица?

Кончики его пальцев слегка коснулись моих волос, обрисовали мой лоб, щеки, затем долгое ласкающее движение вдоль затылка, шеи. Я была в его власти, смущенная этим детальным осмотром, проводимым с такой легкостью, боящаяся того, что он может обнаружить, изумленная исчезновением моей обычной стыдливости, покоренная интимностью, рождающейся на кончиках его пальцев.

Нескоро, очень нескоро, Рафаэль мне признался, что надеялся на ответный жест. «Я полюбил тебя сразу же, Сара. Ты так приятно пахла. Ты угостила меня коктейлем на террасе кафе. Ты так внимательно меня слушала, и конечно твой голос, Сара, твой голос, так похожий на твое имя». Я никогда не осмелилась признаться ему (возможно, он догадался), как я робела услышать вердикт, вынесенный его пальцами, как мне хотелось прижать его ладони и как страшилась, что они распознают мою тайну, как я боялась… с этого момента я начала ему лгать.

Мине я тоже лгала, притворяясь совсем маленькой, совсем послушной. Она была так добра в тот вечер моего пятнадцатилетия, когда я изливала на нее свое горе, рассказывала, каково чувствовать себя уродливой. Она воспользовалась всеми искренними словами, выученными на лекциях по философии. Она выказала искреннюю доброту, доброту сердца, благородство, что отдаешь без счета и обогащаешься сам; она поведала мне историю о юноше Нарциссе, влюбленном в собственное отражение и умершим от этой любви. Мое отражение еще дрожало в воде, но, слушая Мину, ловя ее взгляд, я поняла, что могу быть нежно любима, если стану умолять, исповедуясь в своих слабостях.

С этого дня я верила, что вооружена своей покорностью и приниженностью, пригодными на все случаи жизни. Все окружающие должны были любить меня из-за всегда неудовлетворенного желания делать добро, помогать несчастным, тем, кто нуждается в утешении. Я стала любимицей Мины, вызывая насмешки ее подруг-ровесниц, зависть младших девочек и подозрения монахинь.

Я убедила себя, что никогда не поднимусь на ту высоту, что достигла моя подруга благодаря дарам, ниспосланным ей свыше: утонченности, внешним данным, умением рассказывать бесподобным тоном (вставляя в свою речь английские словечки) забавные или странные истории. Я выставляла напоказ свою неловкость: я была наказана за отказ раздеться в бассейне; я стояла, уткнувшись лбом в канат с узлами, уверяя, что никогда не заберусь на него из-за страшных головокружений. Итак, как мое тело не отличалось грацией, мне оставалось рассчитывать лишь на ум. Я лишь хотела поддерживать чувство опьянения, рождающееся в беседах с Миной: мы беседовали до поздней ночи обо всем, ни о чем и прежде всего о книгах.

Именно Мине я обязана своим выбором будущей профессии, увлечением германскими языками: ее преподаватель по филологии сделал свой перевод «Писем к молодому поэту» Рильке. Она дала мне этот перевод. Я учила наизусть целые пассажи и читала ей вслух… «Любовь — тяжела и трудна. Любовь одного человеческого существа к другому — это, возможно, самое трудное, и именно она выпадает на нашу долю; это исключительный, последний довод, тяжелое испытание, это труд, и весь остальной труд лишь подготавливает нас к нему».

Я осознала и более не сомневалась, что основная движущая сила любви складывается из большого и малого, что отдаешь другим (я не могла знать, что эти «другие» должны быть в основном женщинами), из желания восхищаться и порой жаловаться, из жажды защищать и стремления приблизиться.

Я старалась как можно правдивее представить Рафаэлю окружающий мир. Мы вдвоем заново открывали архитектуру квартала, расположенного между сияющими потоками бульвара Монпарнас, улицей Севр и улицей Рен. Мы старались избегать этих слишком заполненных уличных артерий: он с трудом переносил ужасающий грохот машин. Но я научилась иначе видеть, «читать», для того, чтобы затем описать их ему, маленькие тихие улочки Парижа. Когда был один, то мог «увидеть» лишь то, что представляли ему его руки, его трость. Я с трудом могла уследить за кончиками его пальцев, бегущих вдоль стен зданий: он перечислял мне кирпичные коттеджи на улице Ферранди, бордюры из вечнозеленых кустарников, окружавшие строения пятидесятых годов, каждую трещинку в штукатурке, каждый камень. Я же рассказывала обо всем остальном: я никогда раньше не замечала — слишком часто брела с опущенной головой — причудливые формы балконов, изящные выступы эркеров, не знала, как передать резкий подъем одинаковых этажей, как поведать о резных гирляндах, обрамляющих окна, об изяществе цветущих террас, как рассказать о том, что было там наверху. Я спрашивала себя. Смогу ли я подобрать слова, чтобы подарить ему этот город в вертикали, ведь у него были лишь ранние, детские воспоминания о высоте. И мы шагали, с поднятыми лицами, взгляд живой и взгляд мертвый, вместе выискивающие небо меж каменных стен.

Через несколько месяцев мы выучили наизусть все магазины на улице Шерш-Миди. Он останавливал меня перед магазином, торгующим произведениями искусства:

— Я хотел бы, чтобы ты мне сказала… Та картина на картоне, на дубовом мольберте, она все еще здесь?

Он мог подолгу стоять напротив лавки игрушек, чья витрина так часто обновлялась. Я описывала ему крошечные кукольные домики, старинные пластины с переводными картинками, тряпичных марионеток, яркие волчки, коробочки с каучуковыми печатями.

Он восторгался возможностью вновь познавать с моей помощью предметы из того далекого прошлого, которое было «до» той страшной катастрофы, разделившей его жизнь на две части. После смерти родителей и провозглашения приговора — «полная потеря зрения», заботу о мальчике на себя взяла его бабушка из Тулузы: отныне ему полагалось лишь специальное образование. «Ты знаешь, Сара, я не жалуюсь на этих людей. Они были великолепны, и очень скоро я смог читать с помощью азбуки Брайля[3] и выходить на улицу… Я мог продолжать учиться. Но мы действительно жили в другом мире. Больше не существовало игрушек, лишь «материал», помогающий осваивать нам необходимые предметы, объемы, все это… Опекуны страшились лишь одного, что их усилия не принесут плодов. Они почитали за чудо сделать мою жизнь легкой, оградить меня от опасностей и препятствий. Ничто не делалось просто так, ничего лишнего, ты понимаешь? Ты…» Он все еще с сомнением употреблял слова, вызывающие бурю чувств; и вот однажды он выдал эту фразу: «Ты, ты — моя роскошь».

Роскошь, это я! Я ведь прекрасно знала, что лгала ему.

За несколько дней до встречи с Рафаэлем я посмотрела фильм «Чтица». Миу-Миу удивляла лицом испорченного ангела, ненатурально монотонным голосом. Она была прекрасна. Она играла с грацией маленького зверька, очаровательная в своих шерстяных шапочках, облегающих джемперах. Я содрогалась, глядя на ее клиентов-жертв, попадавших во власть этой чаровницы. Если бы мое тело, благодаря магии увечья Рафаэля, перестало быть для меня препятствием, смогла бы я в свою очередь играть чужими судьбами?

Лишь с Миной, с ней одной, я впервые ощутила себя по-настоящему нужной и даже ценной. Мина умела находить настоящие сокровища даже в обыденном. Я училась в третьем, она в специализированном классе; я буквально потеряла голову от благодарности, когда она заявила мне, что я должна стать ее «размышляющим зеркалом»… Она обожала философов, которых читала, чтобы разрешить вопросы «возвышенного». «Ты слышишь, Сара, это вопросы возвышенного, посвященные времени, смыслу жизни, природе ума. Ты должна мне ответить, Сара, как ты понимаешь такое умозаключение — время не существует, оно внутри нас…» Она излагала софизмы, которыми умело манипулировали резонеры, чьих имен я не знала, и требовала, чтобы я находила смысл или опровергала умозаключения: дорогая лошадь стоит дорого, потому что дорогая лошадь — редкая лошадь, значит то, что редкое, — дорогое и так далее… «Ты видишь, Сара, я пытаюсь объяснить тебе определенные вещи, потому что ты еще маленькая и не читала всего этого, и таким образом я проясняю их для себя самой. Но осторожно, ты должна быть честной, ты должна отвечать, именно то, что ты думаешь».