Мы вели странную игру. Казалось, что мы искали метки, которые приведут нас к счастью, при этом не желая платить за него излишней близостью. Как-то я услышала выражение «позиционная война», когда военные действия ведутся лишь на изнурение противника; мне кажется, это определение подходило и к нам. И если я не хочу остаться в проигрыше, я должна опираться лишь на ясность сознания, на умение трезво мыслить. Я уродлива, но я знаю это. Я люблю Рафаэля и завишу от него, но я знаю это. Наши отношения замешаны на лжи, ведь я не рассказала ему о моем уродстве, но знаю это. После сцены ревности, я поняла, насколько он нуждается во мне; после совместного путешествия в Ним, я более чем всегда стремилась окружить его лаской, столь необходимой ему; но его вспышки раздражения, направленные на меня, его нежелание принять те изменения, что я являла собой: я знала, что должна быть крайне осторожной, что должна приучить Рафаэля к моему чуткому присутствию, так чтобы оно стало для него необходимостью. Мне следует приспособиться ко всем его качествам, как хорошим, так и не очень; я не могу запретить себе приспосабливаться, понимать, анализировать. Я расчетлива, но знаю это.

В том ноябре я повторяла себе это каждый день, повторяла, пока ехала в метро или когда возвращалась на короткое время в свой дом на улицу Ферранди. Я специально создавала некую дистанцию между собой и Рафаэлем, чтобы затем воссоединиться с особой радостью, я старательно избегала длинных совместных будней, когда я всегда находилась у него под рукой, когда звуки моей почти любой деятельности ранили его музыку. Я не понимала, что, добровольно отдаляясь, абстрагируясь от перепадов его настроения, скрыто одерживала победу, преподнося мое спокойствие, как молчаливый укор. Чем безмятежнее я становилась, тем больше он ощущал себя калекой: так реагируют на больного, оставляя без внимания его приступы то хорошего, то плохого настроения.

Возможно, следовало просто обсудить проблемы нашего совместного существования, поговорить о том равновесии, которого я так добивалась, о нашем единстве, ведь он тоже к нему стремился. Но вместо этого мы продолжали улаживать бытовые детали: будет проще, если я периодически стану ночевать у себя в квартире; если буду ходить за покупками, пока он музицирует; отсутствовать, когда он будет принимать своих друзей. Я предпочитала игру в «молчанку», та действительность, та правда, которая меня волновала, была глубоко погребена во мне самой, и я не стремилась к тому, чтобы она покинула это убежище. Я лжива, но я знаю это.

Утро 8 ноября… Понедельник, я только что пришла на работу… Красавчик Арно, как бы случайно, задерживается у дверей моего кабинета. С безразличным видом он вопрошает:

— Сара, в пятницу между 11 ноября[8] и выходными, на тебя можно рассчитывать, ты подежуришь?

Я превращаюсь в скалу, сильно озадачивая этим коллегу: я уже отдежурила на два года вперед, пускай теперь остальные выкручиваются как хотят. Он пробует спорить, я остаюсь неприступной, уверенная в своей правоте. Я не успеваю закончить чтение утренней корреспонденции, как раздается звонок по внутренней связи, меня приглашают в кабинет директора: «Вопрос, связанный с рабочим расписанием». Я выжидаю несколько минут, я уже не та добрая курица, что раньше позволяла готовить себя под любым соусом. Проходя мимо кабинета Арно, я замечаю, как он поспешно склоняет голову к бумагам.

«Патрон» использует всю палитру цветистых фраз и оборотов, имеющихся у него в запасе, он готов на все лишь бы сохранить порядок во вверенном ему учреждении. Серьезный и занятый администратор:

— Я думаю, все просто: перед Днем Всех Святых вы воспользовались своим правом не выходить в пятницу. Вы вообще за последнее время часто отпрашивались с работы. Да, я, помню, что в счет отпуска.

Я замечаю ему, что если рассматривать весь рабочий год в целом, то это родной офис еще должен мне, а не я ему. Теперь передо мной «добрый товарищ». Да действительно, но мы все коллеги, мы все в равном положении. Все управление нашим университетом лежит на отдельных преподавателях, но нет никаких иерархических отношений. Вот в частности он сам (он любит об этом напоминать), имеет определенный опыт в управлении учебными заведениями и потому, лишь потому, обладает некой властью над «рядовыми» преподавателями. Он, можно сказать, принес себя в жертву, взвалив на плечи этот офис. Ему кажется, что при таком правильном администрировании «каждый имеет право на передышку… чувство справедливости… умение справедливо распределять нагрузку». Я не поддаюсь, и он вновь меняет маску, превращаясь в отца семейства, деликатно проявляющего любопытство, пытающего искренне понять капризы ребенка:

— Ваши коллеги мне сказали, Сара, что… — он мнется, подбирает слова. — Новое место жительства… близкий друг… совместная жизнь… личные проблемы…

Внезапно я ощущаю себя необыкновенно сильной, глядя на то, как мой начальник суетится и юлит передо мной. Я изумляюсь собственному ясному и спокойному тону. Да, мне требуется больше свободы. Нет, у меня нет никакого желания рассказывать о моих проблемах. Нет, я не исключение, но я хочу, чтобы «теперь» ко мне относились, как и ко всем остальным. Я настаиваю на этом теперь, намекая на то, что у многих к сегодняшнему дню накопились долги по отношению ко мне.

«Патрон» обескураженно смотрит на меня. Он долго приходит в себя, и вот наконец я слышу то, что повергает меня в полное изумление:

— Извините меня, Сара, я все неправильно понял. Но, может быть, вам нужен не один свободный день, а больше? Вы знаете, ведь если вы выходите замуж…

Я поднялась столь внезапно, что он не успел закончить фразу. Проходя мимо кабинета Арно, я приоткрыла дверь:

— Я надеюсь, что у тебя не было планов на пятницу…

Выйти замуж… «Патрон» действительно сказал это! Смесь любопытства и шантажа. Они все знают, почему я так стремилась прекратить преподавательскую деятельность в университетском лицее: я не могла выносить враждебность, постоянные насмешки подростков. У меня не было привлекательности, которой часто пользовались учительницы моего возраста, ни рассудительного спокойствия преподавателей, убеленных сединами. Я балансировала между попустительством и авторитарностью, чтобы завоевать любовь учеников, в которой мне всегда отказывали. Я хотела найти применение моим знаниям немецкого, но при этом я мечтала о работе, где на меня не будут смотреть десятки безжалостных глаз; подыскать подобную должность в университете было нелегко, и она требовала не столько умственных способностей, сколько свободного времени, абсолютной свободы. Но зато покончено с грудой тетрадей для проверки, покончено с ужасом перед необходимостью проводить урок, и прежде всего покончено с непереносимым гамом, покончено с насмешливыми коллегами, высовывающими головы из соседних дверей: «Извините, но я решил, что вас нет в классе… Ничего не слышно, так кричат ваши ученики!» А вместо этого постоянно меняющийся график работы, поздние собрания, необходимость сопровождать приехавших из заграницы студентов, даже летом, во время школьных каникул. «Патрон» знал, что я ни за что не хочу возвращаться к преподаванию. Вот, что он мне хотел сказать: ты имеешь право выходить замуж, но на работе ты должна оставаться свободной.

Выйти замуж… Вот результат визита Рафаэля в офис, тогда в начале лета, вот результат моих частых отлучек для выработки любовной стратегии! Я поставила под удар свою карьеру, чтобы сохранить (или чтобы вновь завоевать) моего своенравного друга, который заставил меня позабыть о себе, в угоду перепадам своего настроения.

Выйти замуж… Надо было быть моим «патроном», с его уже отзвучавшим пятидесятилетием, с его «женушкой», с его регламентированным образом жизни, целиком посвященным поддержанию семейного достатка и благополучия, с его тремя дочерьми и их обучением, чтобы заподозрить меня в подобных намерениях. Выйти замуж… Я и так уже достаточно настрадалась в этой моей нежданной любви, чтобы строить столь далеко идущие планы. Я никогда не оскорблю Рафаэля подобным предложением. Он итак существует в неком шатком равновесии, я лишь хочу быть рядом с ним. Мы сохранили за каждым из нас свои квартиры, свои занятия… Переваривая свой гнев на Арно, на «патрона», я попыталась поместить на весы все то, что мы приобрели или потеряли за последние четыре-пять месяцев. Чуть меньше одиночества, значительно меньше свободы…