Мы жили у него, потому что, как я уже говорила, он не мог покинуть своей темницы. Я старалась уходить с работы раньше обычного, отказываясь от вечерних посиделок с коллегами, когда затихает бешеный ритм трудового дня, когда радость от непринужденных товарищеских отношений наконец-то выходит на первый план, оттесняя общение по необходимости. Я не задерживалась ни у газетного киоска в метро, ни у книжной лавки, в которой так любила полистать новые книги. По дороге я закупала продукты, необходимые для приготовления домашнего ужина.

И вот я возвращаюсь домой. Я тороплюсь приготовить ужин, целую Рафаэля, занятого изучением партитуры. Сначала отношу продукты на кухню и ставлю воду для овощного супа, затем я открываю книгу рецептов, принесенную из моей собственной квартиры после возвращения из Нима. Я включаю духовку и приступаю к приготовлению флана с черносливом. Высунув голову из кухни, я спрашиваю у Рафаэля, спрашиваю совершенно бездумно:

— У тебя есть весы?

Оставив несыгранным аккорд, Рафаэль переспрашивает с ошеломленным видом:

— Весы?

Действительно нелепый вопрос. Конечно же, миксер тоже отсутствует, и мне приходиться вилкой взбивать тесто в прыгающей по столу салатнице. Я произвожу массу шума, и потому Рафаэль вдруг прекращает свои занятия музыкой и, подойдя ко мне, бросает:

— Когда ты наконец закончишь? Ты уверена, что следует устраивать подобный бедлам?

Его голос глух, в нем дрожит зарождающийся гнев. Он пожимает плечами, возвращается к пианино, со всей силы ударяет по клавишам, извлекая дикую какофонию звуков, и с силой захлопывает крышку.

Струны инструмента возмущенно звенят, им вторят оконные стекла. Я закрываю уши руками, как будто меня оглушил раскат грома. Перед моими глазами возникает образ моего отца, отца в плохом расположении духа, отца, который во время разговора начинает кричать на испуганную маму или на нас, малышей. Мы стараемся укрыться в своих комнатах. Лишь много позднее я осознала, сколь слабо это мужское оружие, и тихо посмеивалась над нелепыми взбрыкиваниями, призванными укрепить авторитет, замаскировать бессилие, невозможность справиться с окружающими. И вот сейчас я снова превратилась в маленькую девочку, безоружную перед грубостью, насилием, несправедливостью.

Я закончила приготовление пирога в полной тишине, боясь звякнуть посудой, стукнуть крышкой духовки или металлической плошкой. Во время ужина Рафаэль попытался загладить свою вину: мы вместе накрыли на стол, он уселся на диван, я на табурет с другой стороны маленького столика. Когда я принесла флан, стоивший мне таких нервов, Рафаэль притянул меня на диван и стал просить прощение, объясняя свой поступок дурным настроением. Он целовал меня, при этом его кисти столь резко сдавили мое запястье, что мне пришлось высвободить левую руку: браслет от часов поранил мне кожу. Когда он уложил меня рядом с собой, я почувствовала, что все его мышцы напряжены, и мне во всех его движениях, в самых нежных ласках чудилась безудержная жестокость и насилие.

Я почувствовала, как жажда насилия зарождается в душе Рафаэля, я почувствовала это, потому что сама переживала подобные мгновения. Насилие не всегда является лишь стремлением подчеркнуть свою силу, чаще всего оно неразрывно связано со вкусом смерти. Я вспоминаю…

Это случилось в летнем лагере в горах: первый опыт жизни в коллективе, к которой я так стремилась, и мои родители согласились на эту поездку, чтобы вознаградить меня за годы отличной учебы… Мне было четырнадцать, возможно пятнадцать лет. Целых три недели я прожила в окружении девочек-подростков, в сопровождении нескольких вожатых, которые и сами были ненамного старше нас. Мы разместились в небольшом загородном доме, амбар которого был переделан в большую общую спальню. Мы вместе ходили в горы, проверяя нашу выдержку и наши страхи на одних и тех же тропах, вместе восхищались одними и теми же ущельями, вместе купались в холодных озерах, вместе вели домашнее хозяйство: чистили овощи, мыли посуду, наливая ключевую воду в выдолбленный ствол поваленного дерева, вместе возносили утренние молитвы, вместе пели песни у вечернего костра, зачастую засиживаясь за полночь… Меж нами царила удивительная атмосфера благожелательности, ведь все мы в обыденной жизни были привязаны к более взрослым людям, и все мы прилагали немыслимые усилия, чтобы заслужить их любовь, их расположение, их похвалу. Здесь же не было ни оценок, ни наказаний, как в повседневной школьной жизни, не было и этих неписанных правил, на которых зиждилась жизнь в семье. Оазис свободы, райский уголок естественности.

И вот однажды…

Шел дождь (мне кажется, что я до сих пор слышу монотонный стук капель по черепичной крыше), и мы отказались от намерения исследовать соседний горный массив. Утро мы посвятили уборке, а также всевозможным играм в старинной конюшне, служившей нам одновременно местом для собраний и столовой. К одиннадцати часам вернулась группа, отправлявшаяся за провизией в соседнюю деревеньку. Я вызвалась вместе с еще четырьмя или пятью девочками приготовить обед. Мы уселись на стулья около печки с весело трещавшими дровами и принялись чистить овощи для варки. Смеясь, мы кидали их уже очищенными в огромную кастрюлю, стоявшую на полу в центре круга, что мы образовывали. На перегонки, быстрее, еще быстрее… Между нами разгорелось настоящее соревнование, призом в котором должна была стать похвала нашей старшей подруги-вожатой, худощавой брюнетки… Элианы, кажется. Мы чистили молодую морковку, белую хрустящую репу, картошку нового урожая. Еще чище, еще быстрее… я помню, «что» произошло дальше, но до сих пор не пойму «почему» это случилось.

Девочка, что сидела напротив меня (невзирая на все усилия, я не могу припомнить ни ее имени, ни даже восстановить в памяти черты лица), принялась подшучивать над моей неумелостью, над тем, что я порой забывала вырезать глазки из картофелин. Затем она стала подтрунивать над моим порой излишне мечтательно-задумчивым поведением, над моей любовью к уединению. Я не отвечала, потому что не хотела поддерживать ее игру в сварливых старушек на кухне, а сконцентрировалась на овощах и только на овощах. И вдруг, в какой-то момент, я перестала себя контролировать. Я вскочила, схватила эту болтушку за плечи и вытолкнула из круга, опрокидывая стулья. Я выкрикивала оскорбления в ее адрес, колотила ее изо всех сил и таскала ее за волосы, яростно тряся. Она так растерялась от изумления, что даже не пыталась обороняться, лишь заслонила руками лицо. В злобе я вонзила в ее запястье, прямо рядом с веной, заостренный конец картофелечистки. Потекла кровь. Нас разняли (кто я уже не понимала, все смешалось у меня перед глазами), вернее оттащили меня от моей жертвы. Затем меня выставили на улицу под дождь, чтобы я немного «остыла». Меня трясло. Возможно, от гнева, но этот гнев быстро поутих… Нет, я дрожала от возбуждения, от осознания моего деяния, от невероятного наслаждения, что я испытала, причиняя боль, от осмысления той силы, которую я не чувствовала в себе ранее, я дрожала перед этой темной волной, что захлестнула меня и которую я не смогла остановить. Я не могла противиться этому новому чувству наслаждения, что охватило меня, когда я набросилась на покорную жертву, этому чувству восторга от возможности причинять боль. Я призналась себе, что, возможно, даже смогла бы убить… просто так… чтобы восхититься своим могуществом, чтобы увидеть, как кто-то слабеет под моими ударами.

Никто до конца нашего пребывания в лагере не упоминал об этой драке. Рана от ножа для чистки картофеля не была серьезной, и несчастная жертва даже сама извинилась передо мной, ведь это она меня спровоцировала. Я заверила ее, что не понимаю, что на меня нашло. Ведь я не могла рассказать ей о той необыкновенной радости, что я испытала. Кто бы поверил, мне, Саре?

Сегодня, когда киноленты, телевидение выплескивают на нас потоки рассказов о всевозможных конфликтах как прошедших, так и современных, когда мы вынуждены смотреть на искалеченные тела, на замученных детей, на деревни в огне, на груды трупов, я напоминаю себе, что зверь во мне заключен в клетку и что следует сделать все возможное, чтобы не разбудить его, не дать ему вырваться на волю. Я прилежно повторяю себе это… но жестокость, жажда насилия, готовая пробудиться в душе Рафаэля, вновь всколыхнула мои тайные страхи.