Григорий повернулся на бок и стал считать, пытаясь заснуть, но сон не приходил; он вспомнил дом, мать, избу, обмазанную глиной, и подумал: «Голодают они. Плохо им. Нет, я не должен умереть. Если ты, Война, меня слышишь — знай, я готов! Но если смерть вот так сразу заберет меня, значит, в этом мире нет никакой справедливости. Я даже не успел показаться матери, проститься с ней. Так хочется им помочь, но я здесь, а они там, в этой бесконечной степи. Вот если бы отец решился на сайгака сходить, но нет, он честный, хотя и не коммунист».

Григорий закрыл глаза, пытаясь не думать о своей жизни, но мысли сами крутились в его голове. Он снова стал вспоминать себя, как он несколько часов назад приехал в часть на полуторке. Вокруг краснели клены, тополя — наступили самые красивые недели осени. Воздух — сама свежесть, им хотелось дышать и дышать. Здесь, у Кенигсберга, было гораздо теплее, чем в России. Там уже начались заморозки.

Постепенно вернулась дрема, Гриша закрыл глаза и, сжавшись калачиком под новенькой шинелью, стал засыпать. Разбудил всех старшина:

— Подъем! — закричал он.

Все тут же вскочили и стали накручивать портянки и натягивать сапоги.

— Не торопитесь, хорошо портянки мотайте! Скоро в бой пойдем! — продолжал кричать старшина.

Григорий встал. Он не снимал сапоги, побоялся, что их украдут. «Жалко если вот так просплю их! А они новенькие, и в пору пришлись», — думал он.

Старшина вышел из землянки, отошел туда, где окоп был шире, и снова крикнул: «Строиться!». Григорий, как и все, встал в строй. Хоть в этом месте окоп был широкий, но прижавшиеся друг к другу солдаты долго не могли выровнять шеренгу. Увидев это, старшина Савчук приказал покинуть окоп и построиться у ближайшего разрушенного сарая. Солдаты, быстро выбравшись, побежали к нему. Через несколько минут батальон стоял по стойке смирно. Савчук не очень любил эту процедуру: кого-то строить, над кем-то командовать, но все это приходилось делать. Его друг, командир батальона капитан Киселев, прошел с ним по дорогам войны не один километр и знал, что он не любит командовать, поэтому просто закрывал глаза на его панибратские отношения с бойцами. Но лучшего старшины, за годы войны он не встречал.

Савчук был высоким и худым человеком. Его нижняя челюсть неприятно торчала вперед, а небольшие усики были редкими и рыжими. Выглядел он лет на сорок, но на самом деле ему было тридцать четыре. Старшина знал о своих неудачных усах, но не сбривал их. Без них его лицо будто вытягивалось и становилось еще ужаснее и чуднее. Но всю его неприглядную внешность исправляли глаза. Они были теплыми и добрыми, и даже когда старшина кричал, все бойцы видели эту доброту и не очень-то обижались на него. Его длинная шинель в подоле словно парусами расходилась на ветру. Он делал огромные шаги, даже когда не торопился. «Ну метр раскладной — и все тут!», — подшучивали друзья-однополчане. Иногда он сутулился, но, когда не стреляли, старшина расслаблялся и вытягивался, превращаясь в длинный шест. Одни смеялись над ним, другие просто дразнили. Савчук был спокоен и не реагировал на глупые слова и оскорбления. Все бойцы рано или поздно обращались к нему: кому одежку сменить, кому обувку, а некоторые знали, что у старшины всегда есть спирт в заначке.

Построив роту, он доложил Киселеву, и тот, скомандовав «вольно», громко произнес:

— Так ребята. Вон впереди высота, — капитан показал на виднеющийся окутанный со всех сторон колючей проволокой холм. — Нужно взять. Вперед не лезьте. Похоже, там «тройка» стоит.

— Тройка? — удивившись, переспросил старшина.

— Да, — спокойно ответил капитан.

— Это плохо!

— Конечно, плохо, но нужно пройти, — сморщив лоб, произнес комбат.

— Нужно, значит возьмем.

— Вот и ладно.

— Во сколько наступление? — поинтересовался Савчук.

— В двадцать ноль, ноль.

— По темноте-то легче, — обрадовался старшина.

— Конечно, но ты все равно объясни ребятам. Подумайте, как поудобней подойти. А я в штаб. Буду к восемнадцати.

Капитан козырнул строю и ушел, а старшина, скомандовав «разойдись», стал говорить. Он посмотрел на Григория и начал с него: «Ну что, боец, бери катушку и жди. Сиди на телефоне. Сегодня с нами в драку не полезешь. Будь при штабе, а если линию перебьют, то только с дедом ползи. Петрович, слышишь, присмотри за мальчишкой». Григорию не понравилось, что с ним разговаривали как с маленьким. Он хотел уважения и пытался доказать, что он смелый и сильный, но здесь, в этой роте, «фишку», как говориться, пробивать не надо было. Все знали, что в этом пекле быть гадом нельзя. Никто не показывал свои плохие качества и каждый старался быть мирным и дружным.

Позже Гриша узнал, что три месяца назад пригнали в батальон пополнение. Вместе со всеми привезли здоровенного детину лет тридцати. Этот мужик стал издеваться над молодежью, избивать, забирать пайки. Все молчали — до первого боя. А когда батальон пошел в атаку, этот молодец вылез из окопа последним и, спрятавшись за общей бегущей толпой, так это нехотя побежал за ними. Тетка Война сама разобралась с ним. Шальная пуля нашла его — последнего. Он упал и долго орал, истекая кровью, но никто не подбежал к нему, не вернулся. У этого мерзавца не было в батальоне друга, который смог бы оттащить его, раненого, или позвать на помощь санитара. Батальон ушел в атаку, а он остался, мучаясь от боли: видать, ранение было тяжелым. Этот человек принял смерть, так и не успев ни разу выстрелить. Кто-то после этого вздохнул спокойно, а кто-то поверил в то, что комбат умеет предвидеть. Он предупреждал вновь прибывшего, утихомиривал его. Но здоровый дебил хамил и ему. Здесь так нельзя: забрал пайку у молодого, а тот через час погиб. У нормального человека после этого кусок в горло не полезет. Но этот урод на все плевал и получил свою «пулю смелости», как ее тут называли. Конечно, комбат мог высказать бойцам за то, что никто не помог ему, но он промолчал. Все поняли: хочешь выжить — слушай того, кто думает о каждом. Война прислушивается к командирам, к тем, кто с ней спорит и делает это правильно, а тот, кто нарушает ее негласные законы — приговаривает сам себя. Ведь не простая пуля прилетела к этому мужику: облетела всех и ударила в него в тот самый момент, когда этот урод зачем-то обернулся! Раны в спине не обсуждались, а пулевые — тем более. Повернулся — струсил — значит, предатель. Другое дело, если снаряд сзади разорвался. Но дырка от пули и рваная рана от осколка разные вещи — их никто не спутает. На родину этому мужику отписали, что он погиб смертью храбрых. А как еще? Никто не стал бы рассказывать его родителям и родственникам, что его жизнь была бесполезной, что он не смог убить ни одного фрица, и что он — грыжа на этой земле. Словно опытный хирург сработал, избавил всех от его ненужного присутствия.

В тылу бытовало мнение, что первыми гибнут хорошие, настоящие мужики, а всякие гады и сволочи выживают. Так думали лишь те, кто не бывал на войне. Именно фронт формирует в каждом — свой военный характер, с которым очень тяжело потом жить в мирной, гражданской жизни.

После той атаки к коренастому лысоватому мужичку с животиком и с прищуренным взглядом стали прислушиваться как к отцу родному. Капитана Киселева и раньше уважали, но после случившегося даже не решались спорить. Его слова и приказы не обсуждались. Батальон стал показательным, с хорошей дисциплиной и умением выживать.

Все это Гриша узнал от Петровича — своего наставника, которого за глаза называли «дедом». Пока он рассказывал молодому бойцу, где взять провод, катушки и запасные телефоны, старик, между прочим, поведал ему о судьбе и жизни батальона. Гриша смотрел на него, а про себя думал: как этот дедок будет бегать с ним и тянуть линии от одной позиции к другой. Он не знал, что сухой старичок очень шустрый и любому молодому фору даст.

Этот маленький дед с седыми волосами и жутким, тяжелым взглядом всегда ходил чистым и опрятным. На фронте над связистами смеялись, говорили, что они все время на пузе, в грязи. Но дед опровергал это мнение: даже небритым никогда его не увидишь.