П.-Х. Джонсон допускает преувеличение. Она односторонне интерпретирует Марселя Пруста, не считаясь с бесспорностью фактов. Но в словах Джонсон заключена немалая доля правды.

Однако, если сопоставить мнение Джонсон и мнения «антироманистов», то может показаться, что было «два» Пруста, совершенно различных, даже взаимоисключающих друг друга. Но Пруст был один. Все дело в том, что он не поддается односторонней интерпретации, не поддается однозначному определению. Не права Джонсон, поскольку она попыталась дать такое определение. Не правы и «антироманисты», так как, верно почувствовав близость между собой и Прустом, на законном основании увидев в Прусте своего духовного отца, они остановились на этом, только на этом, тоже ограничившись однозначным определением Пруста.

Впрочем, Саррот с величайшим раздражением писала: «Что касается Пруста, то как ни старается он расчленить на мельчайшие частицы неосязаемую материю, почерпнутую в глубинах своих персонажей…, едва читатель закроет книгу, как… эти частицы соединяются вместе, в связное целое с очень точными контурами, в которых наметанный глаз читателя узнает… всю большую коллекцию романических персонажей».[46]

Саррот подметила важнейшую особенность искусства Пруста, не менее важную, чем те, которые с готовностью были подхвачены «антироманистами». Но эта особенность не сближает, а отделяет Пруста и «антироманистов», отделяет такой заметной чертой, что и сопоставления между ними делать, оказывается, нелегко. «Антироманисты», конечно, — родственники и законные наследники Марселя Пруста, и характеристика их творчества помогает ответить на вопрос о степени перспективности наследия Пруста. Однако искусство Пруста — это перепутье. А «антироман» — это тупик.

Пруст увлекал многих, часто очень разных писателей. И многие из них «прочитывали» Пруста по-своему, по-разному. Не только потому, что каждый находит в каждом писателе что-то «свое», читает «по-своему», но и потому, что Пруст вынуждает к разночтениям, в Прусте можно — и должно — увидеть разное и даже противоречащее одно другому.

Вот и еще одна причина странной, если учесть большой талант и огромную популярность Пруста, судьбы его творческого наследия. Марсель Пруст не имел длительное время учеников и «рабских подражателей» по той простой причине, что нелегко сказать — что же такое сам Пруст и что значит быть его учеником. «Антироман» вправе поэтому и в то же самое время не вправе «присваивать» Пруста: «присваивая» его, он верно отыскивает в Прусте то, что близко «антироману», что питает нынешнюю «алитературу». Но тогда вне внимания остается многое другое, что было в искусстве Пруста и без чего нет Пруста.

Для Роб-Грийе комната, обитая пробкой, в которую на долгие годы был заключен Марсель Пруст, кажется символом необходимой искусству изоляции от жизни, «тюрьмой» как идеальными условиями творчества. Но Марсель Пруст обрек себя на заключение не во имя искусства — он был тяжело, неизлечимо болен.

Одной из многих бед модернизма является его стремление убрать, убить естественность и богатство жизни, разнообразие человеческих судеб и многоликость индивидуальностей. Все превращается в однотонную схему и догму. Недаром Ролан Барт писал недавно, что (для той литературной науки, которую он, Барт, обосновывает) «об авторе и речи быть не может»: «лишь с того момента, как произведение становится мифическим, его нужно толковать как точный факт».[47] Нет науки о Данте или Расине, уверяет Барт, — есть только «наука о речи».

Но для нас Пруст не «миф» и не «речь». Мы видим француза конца прошлого — начала нашего столетия, а за его фигурой — и саму Францию. Его жизнь резко подразделяется на две части: первая — когда он вел рассеянную жизнь светского молодого человека и изредка пописывал, а вторая — когда он оказался заперт в своей «тюрьме» и все его существование свелось к созданию романа. Уже в 1905 году он писал: «Я более не выхожу… Постоянно во власти возможного приступа…». В своем вынужденном заключении Пруст и умер в 1922 году.

Родился Марсель Пруст в Париже в июле 1871 года в семье врача, преподававшего на медицинском факультете, а затем генерального инспектора медицинской службы. Марсель закончил лицей, после службы в армии изучал юриспруденцию в Сорбонне. Однако учился Пруст без особенного старания. Мешала астма, обнаружившаяся у него в девятилетнем возрасте. К тому же молодой человек пристрастился к посещению салонов парижской знати и богатых буржуа. В салонах охотно принимали не очень богатого, но красивого юношу, остроумного собеседника. В журнале «Банкет», издание которого предприняла группа молодых литераторов, с 1892 года Пруст печатает свои первые наброски и опыты. В 1896 году они издаются сборником «Наслаждения и дни» («Les plaisirs et les jours»). К сборнику коротенькое предисловие написал Анатоль Франс.[48] В изящной критической миниатюре Франса проступают черты очень понравившегося метру молодого писателя, наблюдательного и искреннего портретиста, запечатлевшего «душу сноба». По определениям, которые давал Прусту Франс, чувствуется, что тот ощутил в творчестве начинавшего писателя близость «цветам» европейского декаданса конца века — тут и «атмосфера теплицы», и «болезненная красота», и «элегантные страдания».

В первой новелле сборника «Смерть Бальдасара Сильванда, виконта де Сильвани» страдания действительно «элегантны», поскольку на страдания обречен приговоренный тяжелой болезнью к смерти молодой, прекрасный и стоически переносящий муки, до крайности элегантный виконт Бальдасар. Близкая смерть не убила в нем вкуса к наслаждениям и, хотя дни его сочтены, он отдается им, благодаря чему в близости, в тесных объятьях оказываются сплетенными чувство наслаждения и чувство страдания. И на пороге гибели герой с сожалением думает только о «наслаждениях, которых ему более не вкусить» — эта мысль резкой гранью отделяет уходящую жизнь от стоящей у входа смерти.

Не менее элегантны те страдания, которые стали уделом «одной из наиболее изысканных женщин Парижа», героини новеллы «Сельская меланхолия мадам де Брейв», Франсуазы де Брейв, молодой вдовы, очаровательной, наделенной тонкими чувствами и верным сердцем. Страдает Франсуаза де Брейв от неразделенной любви к существу ничтожному, чем подчеркивается сила души героини, ее бесконечная нежность и чувствительность, жажда наслаждений, владеющая и ею.

Завершающая сборник новелла «Конец ревности» — тоже история «элегантных страданий», на этот раз от ревности, которая, как тяжелая болезнь, завладела прекрасным молодым человеком, влюбленным в княгиню, чей салон был «одним из самых изысканных салонов Парижа». Только смерть смогла облегчить страдания героя, освободить его от навязчивой идеи.

Эти новеллы об «элегантных страданиях», не лишенные сентиментальности, не дают, однако, представления о сборнике в целом. Они свидетельствуют, что поиски пути в самом начале были в значительной мере предопределены очень узким горизонтом мира идеализированной элегантности, очень бедным жизненным опытом завсегдатая салонов. Но в жизни Пруста восторг и разочарования шли рука об руку.

Весь жизненный опыт героини второй (по месту расположения в сборнике) новеллы «Виоланта, или Светскость», дочери виконтессы, а затем герцогини Виоланты, ограничен невинными радостями первой любви, наслаждениями светской жизни. Светская жизнь разочаровывает героиню: ей скучно в свете, яснее становится безнравственность, бездушие «избранного общества», ее преследует мысль о том, что жизнь в свете знаменует отказ от себя, от своего подлинного предназначения, от природы, от восприятия искусства. Все искреннее, непосредственное вытесняется «наслаждением элегантности», точно так же, как и в новелле «Исповедь одной девушки», героиня которой никак не могла устоять перед соблазном наслаждений. Она тоже превратилась в светскую даму, но тогда «… мое воображение иссушенное, моя чувствительность иссякшая были достаточны для жажды духовной жизни, настолько эта жажда была искусственной и лживой…». «Исповедь одной девушки» — еще один вариант «страданий элегантности».