Значительная часть романа никак не может сойти за продукт «инстинктивной памяти» — здесь слишком много рефлексии (в тексте как бы инкрустированы размышления, которые в «Найденном времени» вырастают в статью), описательности, «нормального» припоминания, «объективного» описания психологии героев, которое является продуктом воображения, обычного для писателя воссоздания психологического мира персонажа. Он может рассказать об одном событии и предупредить о других, до которых «черед еще дойдет» — причем в таком случае «инстинктивная память»? В значительной части роман похож на исследование проблемы «инстинктивной памяти» с иллюстрациями. Пруст очень рассудителен и чрезвычайно рассудочен. Вовсе не весь текст создает эффект присутствия «я». Речь часто идет о том, что рассказчик сам не видел, а поэтому и вспомнить «инстинктивно» не мог. Нередко налицо социально-определенное отношение к изображаемому, постоянны иронические, есть даже сатирические интонации, вряд ли возможные в сфере подсознательных эмоциональных ощущений. Не забудем, что и в годы работы над последним своим романом Пруст не упускал из виду Бальзака: Бальзак и бергсонианство — это две вещи трудно, само собой разумеется, совместимые. В творчестве Пруста, так сказать, все меньше Бальзака и все больше Бергсона. Но заметное наличие и того, и другого — в любом соотношении — говорило о противоречиях романа Пруста. Пруст старался поточнее и пошире развернуть образ «лирического героя», который мы воспринимаем в его характерности — не только бытовой, но социально-психологический — тогда как принципом изображения писатель пытается сделать «чистую», внесоциальную психологию, питающуюся субъективно-идеалистическими схемами.

Пруст «искал время» и — как ему показалось — нашел его в тех мгновениях, когда «инстинктивная память» вырывает человека из-под власти времени. Допустим даже, что это так — но это всего лишь мгновение. Главная мысль Пруста выглядит идеалистической декларацией, имеющей отношение скорее к гносеологии, чем к искусству. Роман воспроизводит преимущественно «нормальное» существование во времени, а не существование вне времени. Претензия на «вневременное» существование, обосновывая субъективизм в таком классическом романе самовыражения, каким был роман Пруста, заложила взрывающие его противоречия и органические недостатки. Один из самых заметных — это то, что роман все же слишком велик по объему, почти все сказано уже в первом томе, а остальные настолько повторяются, что многие сотни страниц, написанные Прустом в целях «самовыражения», не выглядят обязательными для его произведения и, во всяком случае, кажутся излишними для читателя.

То, что многие, написанные Прустом страницы романа, кажутся излишними для читателя, по мнению многих поклонников и некоторых исследователей писателя — не минус, а плюс в характеристике Пруста. Почему? Да потому, что они рады увидеть в нем одного из зачинателей современной «литературы для писателя» в противовес «литературы для читателя». Но Пруст был далек от тех желаний, которые обуревают нынешних «алитераторов», он не стремился к созданию «антиромана», «романа о романе, который не делается». Пруст по-своему еще близок к добропорядочной традиции, которая была озабочена написанием романов, а не их оспариванием. Он по-своему и развивал эту традицию, предложив беспрецедентный по форме роман общественных нравов. Не случайно реалистический роман сумел, так сказать, интегрировать Пруста. Не все, естественно, в нем. Для этого ведь приходится идти против самого Пруста, против того, что для него субъективно может быть было самым главным — навязчивое стремление убедить в том, что «все — в сознании» и «единственная жизнь — литература». Идти, однако, против Пруста необходимо, ибо лишь в этом случае он может быть перепутьем литературного развития, от которого можно двигаться дальше. В противном случае неминуемы те тупики, в которых оказываются наследники Марселя Пруста, так далеко зашедшие в поисках утраченного времени, что предполагают создавать роман, «исходя из ничего, из пыли».