— Я не стал бы этого делать, — сказал Ринкен. — Полагаю, это было бы очень неразумно. Пропуск — официальный документ, может оказаться множество копий. А если их нет — знаешь, честно говоря, думаю, тебе нужно навести осторожную проверку. Иначе, если эта история всплывет наружу, дело будет очень плохо.

— Ты прав, — сказал Штальшмидт, обильно потея под воротником. — Ты совершенно прав. Я позвоню своему начальнику. Он глуп как пробка, никаких вопросов задавать не станет.

— Думаю, тебе нужно разобраться с этим делом раз и навсегда, — сказал Ринкен. — Пока не получу от тебя вестей, предпринимать ничего не буду.

— Спасибо, — пробормотал Штальшмидт, с каждой минутой все больше ненавидя Ринкена.

— Знаешь, — шутливым тоном сказал Ринкен, — не хотел бы я сейчас оказаться на твоем месте. Нисколько не удивлюсь, если сегодняшний кутеж окажется прощальной вечеринкой — ты даже можешь очутиться в одной из своих камер!

— Господи, — произнес Штальшмидт, — если, по-твоему, это шутка, я невысокого мнения о твоем чувстве юмора. С такими друзьями, как ты, не нужно врагов.

Ринкен ответил лишь веселым смехом.

— Да и все равно, — раздраженно сказал Штальшмидт, — со мной так ни за что не поступят.

— А почему? — спросил Ринкен. — Приятно ведь оказаться среди старых знакомых — можно поговорить о добрых прежних днях, когда ты заправлял тюрьмой, и они, так сказать, были пылью под колесами твоей колесницы…

Посмеиваясь, Ринкен положил трубку. Штальшмидт сидел, уставясь на телефон и задаваясь вопросом, не началась ли у него какая-то болезнь. Комната шла кругом, его поташнивало, голова кружилась, по всему телу выступил холодный пот. Сейчас не поймешь — столько появилось странных недугов. Он пощупал пульс и повернулся к Штеверу.

— Пожалуй, схожу к врачу. Чувствую себя совершенно больным. Останешься главным на несколько часов. Или на несколько дней, если меня положат.

Штевер задрожал.

— Не думаю, что это удачная мысль, герр штабc-фельдфебель. Грайнерт ведь наверняка более подходящий? Он прослужил здесь дольше, чем я.

— Грайнерт осел.

Они посидели, глядя друг на друга, потом вдруг Штальшмидт поднял трубку и попросил соединить его с майором Ротенхаузеном, начальником тюрьмы.

— Алло? Герр майор Ротенхаузен? Это штабc-фельдфебель Штальшмидт.

— Слушаю, Штальшмидт. В чем дело?

— Должен доложить, герр майор, что два человека из Двадцать седьмого танкового полка — некие Вилли Байер и Альфред Кальб — приходили сегодня к одному заключенному по пропуску, который, как мне теперь кажется, может быть поддельным.

Наступило долгое молчание. Ротенхаузен пытался осмыслить услышанное и придумать уместный вопрос. В конце концов ему это удалось.

— Кого они навещали?

— Лейтенанта Бернта Ольсена.

— Кто он? За кем числится?

Штальшмидт зажмурился. Сжался в своем кресле.

— За гестапо — отдел четыре дробь два А…

Голос его прозвучал еле слышным шепотом.

— А кто подписал пропуск?

— Штандартенфюрер Пауль Билерт, — ответил Штальшмидт и чуть не свалился с кресла.

Ротенхаузен положил трубку. Не сказав, что собирается делать и собирается ли вообще делать что-то. Штальшмидт снова остался с молчащей телефонной трубкой в руке. Беспомощно положил ее на место.

— Ну, вот, — сказал он Штеверу с бодрящей веселостью, — мы оказались в дерьме, это факт — что нам теперь делать, черт возьми?

Штевер, застывшее воплощение страдания, молча смотрел на него.

— Сукин сын этот Ринкен! — выругался Штальшмидт. — Кем он возомнил себя, тощий ублюдок? Только потому, что каждый день подает шинель своему гнусному начальнику… — Штальшмидт повернулся и злобно плюнул в сторону опрокинутой корзины для бумаг. — Знаешь, кем он был до войны, а? Молочником, вот кем! И будь уверен, после войны снова будет торговать молоком. Ну, давай, Штевер, начинай шевелить мозгами! Не стой истуканом, думай!

Штевер старательно откашлялся.

— Герр штабс-фельдфебель, я совершенно уверен, что вы сумеете найти выход.

И смотрел Штальшмидту прямо в глаза, решительно отказываясь от возложенной на него задачи. Ясно давал понять, что не имеет никакого отношения к этому делу.

Штальшмидт переглядел его. Подождал, пока Штевер не опустил взгляд, потом мрачно улыбнулся.

— Если пойду ко дну, то и ты тоже, — пробормотал он так тихо, что расслышать Штевер не мог. — Будь уверен — один я тонуть не стану!

Еще десять минут он расхаживал по комнате, украдкой наблюдая за Штевером, который не имел никакого желания оставаться, но боялся уйти.

Это однообразие внезапно нарушил пронзительный вой сирен. Оба поглядели друг на друга.

— Опять прилетели, — сказал Штевер.

— Канадцы, видимо, — сказал Штальшмидт.

Они постояли, прислушиваясь, потом Штальшмидт указал подбородком на дверь и взял бутылку шнапса.

— Пошли. Спустимся в подвал и будем молиться изо всех сил, чтобы они сбросили бомбу на гестапо.

— И на майора Ротенхаузена? — предложил Штевер.

— И на майора Ротенхаузена. — Штальшмидт выразительно кивнул. — И на Ринкена, черт бы его побрал. Я бы отправил личную благодарность командующему канадскими ВВС.

Они быстро спустились в подвал, оставались там до конца налета, около двадцати минут, и прикончили бутылку. Когда вышли оттуда, оказалось, что самолеты бомбили южную часть порта, и ни одна бомба не упала на гестапо. Или на майора Ротенхаузена, или на Ринкена.

— Даже рядом ни одного взрыва, — горестно произнес Штальшмидт, когда они вернулись в его кабинет.

Он посмотрел на Штевера, тот ответил ему взглядом. Надежды на него не было никакой. Штевер не принадлежал к тем людям, у которых появляются блестящие мысли.

— Ну, что ж, остается только одно — придется рискнуть и позвонить этим гадам; может быть, удастся им объяснить. В конце концов, если они разузнают сами, будет только хуже.

Дрожание руки, когда он набирал наводящий ужас номер гестапо — 10—001 — противоречило браваде в его голосе.

— Государственная тайная полиция. Отделение Штадтхаусбрюке.

Штальшмидт сглотнул слюну. Запинаясь, заикаясь, ловя ртом воздух, он кое-как довел до конца доклад.

— Одну минутку, штабс-фельдфебель. Переключаю.

Штальшмидт негромко застонал и провел пальцем под воротником. В трубке послышался новый голос; решительный, резкий, властный.

— Алло, чем могу быть полезен? Это административный отдел, четыре дробь два А.

Штальшмидт снова изложил непослушным языком свою историю. Даже ему самому она уже не казалась правдивой или хотя бы вероятной.

— И кто подписал этот пропуск? — спросил голос.

— Герр штандартенфюрер Пауль Билерт, — прохрипел Штальшмидт и униженно склонил голову к телефонному аппарату.

— Можно обходиться без «герр»! — раздраженно произнес голос. — Мы давно отказались от этого плутократического раболепия.

Штальшмидт тут же разразился потоком извинений и оправданий, при этом чуть на падая ниц на стол.

— У вас все? — произнес голос. — Соединяю с самим штандартенфюрером.

Штальшмидт испуганно взвизгнул. В трубке наступила тишина. Он посмотрел на ненавистный аппарат, и на миг его охватило жгучее желание. Если сорвать эту штуку со стены и швырнуть во двор, может, с этим кончатся все его беды? Или если он вдруг заболеет — он чувствует себя больным. Очень больным…

— Алло?

Штальшмидт в ужасе схватился за горло.

— Ал… алло?

— Говорит Пауль Билерт. Чем могу быть полезен?

Голос был негромким, приятным, любезным, мягким и почему-то располагающим к откровенности. На миг у Штальшмидта возникло опрометчивое, безумное желание полностью признаться в своей глупости, унижаться, плакать, упасть на колени. Вместо этого он раскрыл рот и понес в трубку полнейшую чепуху. Рассказ получался путаным, непоследовательным, бессвязным. Он клялся, что сразу же понял, что подпись поддельная; и тут же противоречил себе, говоря, что даже теперь не уверен в этом и только хочет убедиться. Обливал грязью Ринкена, Ротенхаузена, тюремный персонал в полном составе. Все они ленивые, никчемные, лживые негодники, глупые как пробки. Ему, Алоису Штальшмидту, приходится отдуваться за всех. Ему приходится…