Штевер, который подкрался поближе и подслушивал, при этих словах шарахнулся и, бледный, дрожащий, встал у двери, словно готовился к немедленному бегству.

Штальшмидт побарабанил по столу пальцами и, повертев головой, вытянул шею из воротника на несколько дюймов.

— Слушай, Ринкен, не дури! Ни к чему поднимать заваруху! Строго между нами, я позвонил тебе только потому, что не совсем уверен, что пропуск поддельный. Мне кажется, что да, но я хотел проверить и прошу…

— Врешь! Только что говорил, чтобы я организовал их арест, так как они совершенно определенно вошли по поддельному пропуску…

— Нет, нет, я сказал, что подумал…

— Какой там черт подумал! — грубо перебил Ринкен. — Не пытайся вывернуться, Штальшмидт, у меня есть свидетель, который подтвердит это, если понадобится. Он слушал по отводной трубке.

— Пошел он, твой свидетель! — заорал Штальшмидт. — Думаешь, я буду волноваться из-за какого то паршивого свидетеля?

— Будешь или нет, — угрюмо ответил Ринкен, — я уже объяснил, что это дело не имеет к нам никакого отношения. Тебе придется подать официальный рапорт. Ты много раз говорил нам: то, что происходит у тебя в тюрьме, — твое дело, и только твое. Будь у тебя какой-то умишко, эта парочка уже сидела бы под замком. Но поскольку его у тебя нет, и поскольку ты известил меня об этом деле, я должен буду связаться с оберст-лейтенантом Зегеном и обо всем ему доложить. Нам придется вызвать эту парочку на допрос, и мы быстро докопаемся до сути дела — но мне все равно нужен письменный рапорт.

Штальшмидт злобно пнул корзину для бумаг и заставил себя говорить спокойно. Пожалуй, он поступил несколько опрометчиво. Дело пошло не так, как ему представлялось.

— Знаешь, Ринкен, вообще-то ты совершенно прав. Это мое дело, и не надо было докучать тебе. Извини, я не подумал…

— Ничего, — послышался в трубке мурлыкающий голос Ринкена, исполненный благожелательности и самодовольства. — Мы все совершаем ошибки. Я вполне могу поговорить об этом с Зегеном. Только пришли письменный рапорт, вот и все.

— Но послушай, стоит ли тебе тратить на это время…

— Мне вот что любопытно узнать, — перебил Ринкен. — Чью подпись они подделали?

— Билерта.

— Билерта? Ясно. В таком случае дело очень серьезное. Я тут же займусь им даже без рапорта.

— Но послушай…

— Кстати, Штальшмидт, знаешь ты, что формируется новый штрафной полк? Я слышал, там позарез нужны опытные унтер-офицеры. Почему бы тебе не попроситься туда?

— Ринкен, прошу тебя! — Голос Штальшмидта звучал почти раболепно. Громадным усилием воли он ввел в него убедительную нотку. — Не беспокой из-за этого Зегена. Оставь это дело. Честно говоря, я не знаю, подделан ли пропуск, просто у меня мелькнула такая мысль. И вообще, этих людей здесь уже нет, они…

— Уже нет? — весело переспросил Ринкен. — Послушай, Штальшмидт, неужели у тебя не существует никакой системы контроля над входом и выходом посетителей? Создается впечатление, что входить и выходить может кто угодно, будто у тебя картинная галерея, а не тюрьма. Прежде всего, кто впустил этих двоих? Кто выпустил? Кто проверял их документы?

— Я, — раздраженно ответил Штальшмидт. — Сам знаешь, что я. Знаешь, что заниматься такими делами приходится мне. Видит бог, я никому не могу здесь доверять.

Ринкен язвительно рассмеялся.

— Кстати, о доверии. Я думал, Штальшмидт, ты вернешь мне сто марок, которые задолжал. Надеюсь, не забыл о них? Сто марок плюс двадцать четыре процента.

— Не забыл. Я никогда не забываю про долги, особенно друзьям. Но вот какое дело, Ринкен, я сейчас на мели. У меня… у меня было много дополнительных расходов. Новый мундир, новые сапоги. Сам понимаешь — в обносках ходить нельзя. Тем более штабс-фельдфебелю. А какие цены сейчас заламывают! Я заплатил за сапоги вчетверо больше обычного. Притом деньги ты одолжил мне по-дружески, без процентов. Ты ничего не говорил о двадцати четырех процентах.

— Право, ты меня удивляешь, — холодно заговорил Ринкен. — Сперва звонишь с историей о поддельном пропуске, двух бесчинствующих преступниках, которые входят в твою тюрьму, выходят оттуда, и никто не спрашивает у них фамилии, потом начинаешь мямлить о новых мундирах и новых дорогих сапогах, рассчитывая, что я буду за них платить, и в конце концов хочешь зажать долг!

— Нет, нет, только проценты! — запротестовал Штальшмидт.

— Ты должен мне сто марок плюс двадцать четыре процента, — твердо сказал Ринкен. — Ты оспариваешь проценты и отказываешься возвращать сто марок. Это уже слишком. Я поговорю относительно тебя с оберст-лейтенантом Зегеном. И не думай, что это сойдет тебе с рук.

В мембране раздался щелчок. Ринкен положил трубку. Штальшмидт посидел, ошеломленно глядя на телефон, недоумевая, как получилось, что дело обернулось так катастрофически.

— Что он сказал? — спросил Штевер, робко отходя от двери.

— Не твое собачье дело! — прорычал Штальшмидт.

Он в бешенстве заходил по кабинету, пиная все, что имело несчастье оказаться у него на пути, ударяя кулаком по картотечному шкафчику, плюя на фотографию Гиммлера… Потом вдруг снова торопливо сел за стол и поднял трубку.

— Пауль? Это ты, Пауль? Говорит Алоис. — Голос его струился по проводу мягко, любезно, задабривающе. — Слушай, я извиняюсь за долг. Ты совершенно прав насчет двадцати четырех процентов, разумеется, прав, но знаешь, как оно бывает — начинаешь спорить из принципа! Мы все поступаем так, Пауль, разве нет? Это просто привычка, это ничего не значит, не значит, что я хочу отвертеться…

— Допустим, — холодно ответил Ринкен. — Сейчас интерес у меня только один — получить обратно свои деньги. Даю тебе время до завтрашнего полудня и ни минуты больше. Сто марок плюс проценты.

— Слушай, я клянусь тебе, — заговорил Штальшмидт, — клянусь тебе, Пауль, ты их получишь. Я положу деньги в неподписанный конверт и пришлю со Штевером.

Штевер в дальнем углу кабинета неистово затряс головой. Штальшмидт не обратил на него внимания.

— Я только об одном прошу, Пауль, ради нашей дружбы скажи, как мне, черт возьми, выпутаться из сложившегося положения. Это было досадной ошибкой, но ведь какой-то выход должен существовать.

— Насколько я понимаю, у тебя есть только два пути, — ответил Ринкен, по прежнему холодно и отрывисто. — Можешь либо пойти к своему начальнику, чистосердечно признаться и надеяться, что у него хватит глупости поверить — только он вряд ли поверит, начнет разнюхивать, задавать вопросы, и ты окажешься в дерьме глубже, чем когда бы то ни было. Или, само собой, можешь взять быка за рога и позвонить прямо в гестапо. Только нужно будет говорить с ними очень осмотрительно. Прорепетируй сперва, на твоем месте я бы так и сделал. И потом, разумеется, тебе придется туго, если пропуск окажется настоящим. Билерт возьмет тебя в крутой оборот. А если это подделка, тебе придется еще хуже, тогда гестаповцы захотят побеседовать с обоими парнями, которых ты впустил, и представь себе, как они будут довольны, узнав, что ты их вы пустил…

Наступило молчание. Штальшмидт сидел, покусывая карандаш коренными зубами.

— Пауль, — заговорил он наконец. — Слушаешь, Пауль? У меня возникла новая идея. Может, все будет проще, если забудешь, что я тебе звонил? Приходи сегодня на ужин. Я приглашу парочку наших друзей. Фельдфебель Гель, наверно, сможет найти девочек. Приходи около восьми часов, и мы…

— Постой, — недоверчивым тоном перебил Ринкен. — Ты сказал — забыть? Человеку в моем положении?

— Ну, ты мог бы, — настаивал Штальшмидт. — Разве нет?

— Не знаю, — произнес неторопливо Ринкен. — Мне нужно думать о себе. У меня нет желания отправляться в штрафную роту на данной стадии моей карьеры.

— Да ведь никто не узнает, — прошептал Штальшмидт.

— Что ж… что ж, пожалуй, ты прав. Только имей в виду, я все равно жду официального рапорта. А насчет приглашения к ужину — говоришь, в восемь?

— В восемь, — подтвердил Штальшмидт. — Я позабочусь о еде, выпивке, развлечениях. Ты хороший парень, Пауль, я всегда это говорил. Наверно, разорву этот проклятый пропуск и забуду, что он существовал.