Юная девица, которая была не столь юной, как выглядела, и так не сумевшая соблазнить его, получила пинок в живот и отлетела к стене.

Парень, который монополизировал раковину, занимался любовью со своей подружкой на полу ванной. Их разделили несколькими точными ударами рукояткой пистолета и отвели вниз к остальным.

Поэт намочил в штаны, едва появились незваные гости. И не оказал никакого сопротивления.

Длинной шаркающей колонной по одному пятьдесят два представителя молодежи, парни и девушки, вышли, понурив головы, из дома и сели в две ждущие зеленые машины. Они были способны на многое, но страх был неизведанным чувством, и они впервые познали его. В течение трех дней арестованных содержали в Штадтхаусбрюке № 8. Обращались с ними не особенно сурово, но достаточно было просто оказаться там; достаточно было узнать, что такое страх, понять, что для смелости в их жизни не было места. Смелость — удел тех, кто обладал силой.

Через три дня их одели в мундиры и отправили в учебное подразделение. Во время первых занятий несколько человек погибло; одни от несчастных случаев, другие покончили с собой. Остальные продолжали овладевать солдатской наукой, старались освоиться со своим новым положением и новыми «я», пытались смириться с тем, что когда дошло до дела, они ничем не отличались от тех жалких идиотов, которых так искренне презирали.

Они не хотели сражаться. Это была не их война. Они ее не начинали и не верили в ее цели. Но тем не менее сражались.

Мы видели, как они поднимались по ступеням, подталкивая с боков старушку. Оба унтершарфюрера, Шульц и Паулюс, были самыми неутомимыми охотниками за головами у криминальрата Пауля Билерта.

Мы стояли у входа в здание и смотрели, как они входят.

— Интересно, что эта несчастная старушенция должна была сделать? — пробормотал Порта.

Я пожал плечами и не ответил. Что я мог сказать? Откуда мне было знать, каким образом жалкая старушка в пропахшем нафталином пальто могла прогневать гестапо? Для меня было вечной загадкой, как средний, невлиятельный гражданин ухитрялся не вызывать их гнева.

Проходя мимо нас, старушка повернулась к нам с улыбкой. Раздвинула губы, но Паулюс подтолкнул ее, и они вошли в двери. Мне стало любопытно, что она хотела сказать нам, двум незнакомым солдатам, стоявшим под дождем, ежившимся от сбегавших за шиворот с касок струек воды.

Мы повернулись и смотрели, как они идут к лифтам. Старушка не поспевала за двумя широко шагавшими мужчинами. Шульц снова подтолкнул ее.

— Пошевеливайся, бабуся. Времени у нас мало. Ты не единственная приглашена на эту вечеринку.

Они нажали кнопку и ждали, когда спустится кабина лифта. Паулюс внезапно заметил, что мы с Портой смотрим на них, стоя в дверях, и раздраженно махнул рукой.

— Чего таращитесь? Вы на посту, и в любом случае это не пантомима. А ну, пошли вон!

— Полегче, — угрожающе прорычал Порта. — Ты не вправе отдавать нам приказы, голубчик!

— Это тебе так кажется! — Паулюс широким шагом подошел к нам, сузив светлые глаза. — Ты, похоже, забыл, что я унтершарфюрер…

— Скорее вонючее дерьмо.

— Смеешь так разговаривать со мной? — спросил Паулюс, ошеломленный едва ли меньше меня.

— А почему нет? — ответил Порта со зловещей улыбкой. — Ты не можешь сделать мне ничего такого, чтобы я не проболтался о налете, совершенной тобой на дом номер семь по Гербертштрассе. Не забыл еще о нем, а? Я, уверяю тебя, нет. Собственно говоря, Паулюс, я думал, что у нас в полку есть место для такого, как ты. Как тебе понравится покинуть СД[25] и присоединиться к нам? Ребята попадали в наш полк и за меньшие провинности.

Глаза Паулюса расширились, потом сузились снова.

— Что ты знаешь о Гербертштрассе?

— Начнем с того, что ты ворюга…

Паулюс надменно вскинулся и холодно приподнял брови.

— Ты позволяешь себе называть унтершарфюрера СД вором?

— Совершенно верно, — весело ответил Порта. — И при желании скажу это снова — когда захочу и где захочу. Почему бы нет? Есть у тебя какие-то возражения?

Паулюс услышал, что пришел лифт. Сжал губы в тонкую линию и широким шагом ушел, не оглядываясь в нашу сторону. Порта с довольной ухмылкой на губах смотрел ему вслед.

— Несколько бессонных ночей этому гаду обеспечены!

— Почему? — спросил я. — Что произошло на Гербертштрассе?

Мы вернулись на дождь.

— Честно говоря, — признался Порта, — я знаю только, что они несколько дней назад забрали там двоих шлюх. Тех, которые прятали нескольких дезертиров. Видимо, совершили налет на этот дом, и то, что произошло там, заставило старину Паулюса задуматься, разве не так? Видел, как он побледнел?

— Но ты явно знаешь еще что-то?

Порта пожал плечами.

— Только по слухам. Одна живущая в седьмом доме шлюха — не из тех, что забрали. Этот дом кишит ими — так вот, она сказала мне, что Паулюс и другой тип стянули продовольственные карточки этих девочек и унесли их сбережения. До настоящего времени я не был уверен в этом.

— Значит, ты блефовал? — поразился я.

— Почему бы нет? Как говорится, риск — благородное дело.

— И что теперь? Донесешь на него?

— Пока все из него не выжму, нет, — бессердечно ответил Порта. — А когда он станет мне больше не нужен, позабочусь, чтобы его отправили в Фульсбюттель — и когда он окажется в штрафной части, устрою такой загул, какого ты не еще видел!

— Если только доживешь до этого, — проворчал я. — Переоценишь как-нибудь свои возможности. Наткнешься на кого-нибудь, кто пошлет тебя к черту.

— Ерунда! — сказал Порта. — Думаешь, я не знаю, что делаю? Эти типы все одинаковы, начиная с Гиммлера. Как только начнешь их шантажировать, они тут же начинают трястись от страха. Им всем есть что скрывать, понимаешь? Нужно только разузнать, что именно.

Несколько минут мы стояли молча, разглядывая пустынную улицу. Дождь хлестал нам в лица, стекал в глаза и за воротники.

— Интересно, чем провинилась эта бедная старушка, — сказал я.

— Не знаю. Видимо, давала волю языку.

— Как думаешь, подвергнут ее пыткам?

— Почему же нет? Людей приводят сюда только затем, чтобы проверить, как громко могут заставить их кричать.

Мы шли вдоль боковой стены здания, гулко ступая тяжелыми сапогами по тротуару. Бледный свет уличных фонарей отражался на мокрых касках и винтовках.

— Я бы не отказался от стакана содовой со сливовицей, — мечтательно произнес Порта.

— Я предпочел бы сливовицу с содовой, — сказал я. — Три четверти сливовицы, остальное — содовая… ах ты, черт! — раздраженно добавил я, ощутив, как мокрая гимнастерка липнет к спине. — Мне до смерти надоел этот гнусный дождь! До смерти надоела эта проклятая война и все, связанное с ней! Она всем надоела до смерти. Им, нам, почему бы, черт возьми, не прекратить ее и возвратиться домой?

— Надейся надейся, — цинично ответил Порта. — Она надоела только тем, кто на ней сражается — а они прекратить ее не могут. У тех, кто начинает и кончает войны, нет ничего общего с такими, как ты и я. Им плевать, как мы относимся к войне, и она им не надоест, пока они наживают на ней большие деньги. Они будут вести войну, пока мы все не погибнем. Им то что? А они там, — он злобно повел рукой, словно бы указывая на Англию и остальную Европу, — ничуть не лучше, чем они здесь. Им нужна только месть. Месть и деньги, вот и все, чего они все хотят.

— Это вроде того, что на днях говорил Легионер, — согласился я. — Эту войну называют Второй мировой, но, в сущности, она такая же, как Первая мировая и все остальные войны. Это все одна громадная война, которая никогда не кончается. Мы думаем, она кончается, потом начинается другая, но он совершенно прав, это все одна и та же, только ведется на разных фронтах, в разные времена, разным оружием…

Я очень хорошо запомнил слова Легионера.

— Она никогда не кончится, — сказал он, — потому что они не хотят этого. Чего ради им хотеть? Пока идет война, капитализм процветает. Ясное дело, не так ли? И, конечно, они будут ее поддерживать. Время от времени она может прекращаться, но они ни за что не позволят огню угаснуть совсем. Всегда найдется кому раздуть пламя.