Мередит встал. В правой руке — пистолет.

— Я тебе покажу, кто здесь ничтожество, — сказал он.

Рик одной рукой обнимал Лоис. Правая свободна, но все же не совсем.

— Уберите-ка эту штуку, пока вы кого-нибудь не поранили, сенатор, — сказал он, сунув руку в карман за «кольтом».

— У тебя духу не хватит, шпана, — сказала Лоис.

Мередит выстрелил. Пуля ударила Лоис в грудь. Девушка умерла, еще не успев рухнуть на стол.

Риков ответный выстрел нашел цель мгновенно, выбросив Мередита из кресла на пол и в вечность.

Внезапно оказавшись один, Рик обхватил Лоис руками, точно как в тот день много лет назад в надземке, когда он ехал по Второй авеню за книшами для матери. Вот только на сей раз он бессилен оживить Лоис.

Он поцеловал ее, и тут в комнату влетел Эйби Коэн с пистолетом на изготовку. Он увидел мертвого Роберта Мередита на ковре и мертвую Лоис Мередит у Рика на руках.

— Иисусе, босс, — сказал Эйби.

— Проверь, как там Солли, — сказал Рик. — Живо.

— Он сейчас в Бронксе, — сказал Эйби. — Сорвался, едва увидел утренние газеты.

— Шапиро с ним?

— Не знаю. С утра его не видал.

Что-то здесь не так. Но в любом случае много ли займет дорога до Конкорса? Из Гарлема — вряд ли больше двадцати минут: всего-то рвануть через 125-ю улицу на Третью авеню, по мосту в Бронкс, и ты уже на Гранд-конкорсе, в Новом Иерусалиме. Стволы вон и пли, если так дело обернется.

Рик поднялся, тело Лоис скользнуло из его рук в последний раз. Вот до чего доводит лень, вот куда приведет беспечность, вот куда забрасывает небрежение — того, кто совершает грех, тщась выглядеть респектабельным в глазах высшего света. Высший свет — это по-прежнему бальная зала миссис Астор, и не важно, насколько эти люди любят заложить за воротник. Высший свет выдает своих дочерей замуж, но мужья не являются потом травить новую родню с упырями типа Салуччи и Вайнберга за спиной.

Салуччи и Вайнберг. Пришла пора рассчитаться. Их время вышло.

Коэн, Лёвенстайн и Танненбаум — взять людей; Эйби в центр на Мотт-стрит, Лаз и Пинки — в Вест-Сайд, со всех ног, с четырьмя-пятью лучшими парнями. Достать Салуччи, достать Вайнберга, завалить, замочить обоих. Прижать в их логовах, на Мотт-стрит, в районе старых Углов, на Бауэри, если понадобится — в пентхаусе в «Уолдорф-Астории», но найти и убить, а уж потом думать о последствиях.

И последнее — выпотрошить сейф. Рик никогда не считал, сколько там денег, потому что до сих пор его это вообще не касалось. До сих пор. Теперь ему понадобятся наличные — много наличных.

Выбрасывая из сейфа аккуратно сложенные пачки стодолларовых банкнот, Рик удивленно присвистнул. Ого, набито — с полмиллиона, а то и больше. Солли берег их для Лоис. Теперь их крадет Рик. Он побросал деньги в чемодан и выскочил за дверь.

Прощальный взгляд на клуб: навес над входом и афиша на фасаде, афиша, которую ему отпечатали только вчера, и на ней: «Сегодня только у нас. Лансфорд и Хапфелд снова вместе. Исполняют ваши любимые песни, в том числе шлягер „Пусть время проходит“. За фортепиано — Сэм Уотерс».

Через шесть минут Рик был на Бродвейском мосту — новый манхэттенский скоростной рекорд; к счастью, поблизости не оказалось копов, чтобы его зафиксировать. Рик не хотел бы объяснять, куда это он так несется или что делает в багажнике его машины чемодан с полумиллионом долларов. Сейчас Рик предпочел бы, чтобы говорил его .45-й. Если еще не поздно.

Глава тридцать вторая

Капитан Рено без труда нашел себе женскую компанию среди местного населения. Не сумев отыскать Рика сразу после приезда, Луи забрел на Петршин холм — перед фальшивой Эйфелевой башней он не смог устоять — и тотчас свел знакомство с юной леди по имени Людмила Малеева. Он закадрил Людмилу, соблазнив маленькими роскошествами да рассказами о том, как выглядит настоящая Эйфелева башня и как прекрасен Париж летом. Людмила тем вечером отдавалась ему если не с жаром, то с воодушевлением: мсье Буше позволил ей приблизиться к Парижу, насколько возможно в этот момент ее жизни.

Страсть свою Людмила приберегала для Карела Габчика, чешского деревенского паренька, который приехал в столицу учиться в университете. Людмила возлагала на Карела большие надежды, пока университеты не закрылись при фашистах. После большой студенческой демонстрации в сентябре 1941 — го немцы расстреляли девятерых студентов и 1200 послали в концлагеря. К счастью, Карела миновала и та и другая участь: как и его старший брат Йозеф, который бежал в Англию, чтобы продолжать борьбу, Карел оставался тверд в ненависти к врагу.

Девушка не вполне уяснила, что Габчики имеют против немецкой оккупации. Людмила была еще слишком юна, и ее не заботило, как называется место, где она живет, — Чехословакия, Богемия или Великий германский рейх — лишь бы она сама была счастлива. Остальная Европа, может, и воюет, но в Богемии-то мир. Ее родную прекрасную Прагу не бомбили, город никак не задели бои. Конечно, ввели карточки, но еды полно, даже мяса, и пиво, как прежде, льется рекой. А ведь все могло быть намного хуже!

Притом она уже усвоила, что информация в этом мире ценится дорого. Так что когда Рено, уговорив больше полбутылки чешского ликера под названием «Бехеровка», намекнул на какое-то важное событие, которое вот-вот произойдет, Людмила выслушала очень внимательно. Ясно, эти сведения обрадуют Карела, а Людмилу поднимут в его глазах. Ей хотелось, чтобы Карел любил ее так же пылко, как родину. Если она что-то выудит, а Карел сумеет передать в братову организацию, то, глядишь, они в конце концов прогонят немцев и можно будет зажить счастливо, как все влюбленные в волшебных сказках. Конечно, на такой финал надежды призрачны, но и призрачные надежды время от времени сбываются, даже в Восточной Европе.

Людмиле исполнилось всего семнадцать, но она уже знала довольно, чтобы понять: то, что она знает, знать стоит.

На следующий вечер она встретилась с Карелом в деревенской таверне близ Праги, в маленьком поселке Бубенец. Дорога Людмиле была не в тягость: ведь на ней новое платье, купленное добрым мсье Буше, и пара французских шелковых чулок, которые мсье достал бог знает откуда. Людмиле нравилось, как мужчины на улице восхищались ею, как они словно упивались присутствием ее женственности. Ее чувственная прелесть не навечно — это Людмила сознавала; она постарается сохранить эту прелесть как можно дольше и готова платить.

Когда она вошла, Карел, сидевший за столом с приятелями, поднял глаза. Заметил ее новое платье. Отлично, подумала Людмила. Пусть погадает, откуда оно у меня. Пусть погадает, где я взяла эти восхитительные чулки. Пусть думает больше обо мне, чем о сопротивлении и революции.

Она села. Карел ее поцеловал. Людмиле нравился вкус его поцелуя: вкус свежего чешского пива и крепких сигарет. Куда лучше, чем у французика, который не осилил даже бутылки «Бехеровки», хотя любой уважающий себя чех легко выпивает такую бутылку до обеда, прежде чем начнет пить всерьез.

Не теряя времени, Людмила перешла к делу.

— Карел, — сказала она, — скоро что-то будет.

Осторожный Карел встретил эту новость равнодушно.

— Какое такое что-то? — спросил он.

— Точно не знаю, — ответила Людмила. — Что-то особенное. — Она понизила голос. — Бомба!

Про бомбу она выдумала сама, но вышло хорошо. Вообще-то мсье Буше ничего не говорил про бомбу, только пробормотал что-то про событие, которое потрясет мир, что-то про смерть и оружие, и тут же уснул, так что ей еще пришлось выползать из-под этого кабана. А еще говорят, что французы отличные любовники.

— Тш-ш! — Карел пригнул ее голову к своему лицу, будто целуя. — Кто тебе сказал? — еле слышно прошептал он.

Он смотрел на нее в упор, и в его глазах Людмила читала тревогу.

— Француз, с которым я вчера познакомилась.

— Ты спала с ним? — спросил Карел скорее огорченно, чем ревниво. — Тогда он тебе и сказал? В постели?