Став матерью, Люся почти ничего не могла рассказать своим девочкам о школьных годах. Вместо изображения начальной школы память подсовывала «слайды», изображавшие луга, поросшие одуванчиками, – бескрайние и пушистые. Подумать только, за любовь к природе Петрова расплатилась абсолютно здоровыми гландами! Дело в том, что Люся, которой легко давалась любая наука, отчаянно прогуливала школу. Причем с класса первого, не позже. Смышленая девочка выработала собственное расписание занятий. Календарно оно было рассчитано на вторую половину октября, тоскливую донбасскую зиму и раннюю весну до середины апреля. Все остальное время Петрова школу не посещала, с легкостью добывая справки от участкового педиатра. С жалобами на воспаленное горло прогульщица явно переборщила и загремела под нож. Вот тогда, после удаления миндалин, Петрова и узнала, что это такое, больное горло.

В том, что школьные учителя не заподозрили Люсю в хронической симуляции, не было ничего странного. Во-первых, в школе Петрова демонстрировала полную адекватность: считала, писала, решала уравнения, излагала параграфы, строила английские фразы, строчила простыни на уроках труда и при этом никогда не нарушала дисциплину. Для шахтерского городка это была большая редкость: младшее поколение добытчиков угля являло собой стихийную вольницу, тоскующую по тяжелой длани Пугачева и Разина. Школьные педагоги харизмой знаменитых разбойников не обладали, поэтому периодически слышали у себя за спиной довольно громкое: «До пошшел (пошш-ла) ты…» Угрозы на подрастающее поколение абсолютно не действовали: исключения из храма науки они не боялись, а требование привести родителей в школу спокойно пропускали мимо ушей. Матери – некогда, а отец – в забое: дает стране угля. На дом же учителя ходили с неохотой и опаской: угостить могли не только «чем богаты». Опять же дни получки, советские и досоветские праздники омрачать было неприлично: рабочий класс – он тоже Человек!

Во-вторых, не трогали Люсю еще и потому, что у нее было привилегированное положение. Серега Петров как начальник участка подходил под определение «уважаемые люди нашего города», а в семьях «уважаемых людей нашего города» не могло быть безответственности, злоупотреблений и дисциплинарных нарушений. Так сказать, партийно-профсоюзная этика была не чужда и преподавательским кадрам.

И наконец, в-третьих, классная руководительница Петровой прекрасно понимала, что ее визит в семью «уважаемого человека нашего города» закончится жесточайшим рукоприкладством. От него девочку не спасет ни вмешательство мамы Лены, ни беготня по соседям. Разве она сама не прятала зареванную, в запотевших очках Люсю у себя дома, пользуясь учительским, правда относительным, но суверенитетом? Поэтому и молчала, вкладывая в журнал медицинские справки по отсутствующему заболеванию.

В общем, Петрова наслаждалась покоем, бродя по лугам, покрытым первоцветами. Часами она могла наблюдать за кипевшей вокруг суетливой жизнью насекомых и не бояться одиночества. Люся замирала в пространстве, забывала поправлять сползавшие на нос очки и слушала, слушала. Окликни ее в тот момент, не повернула бы головы – звуки человеческого мира не доходили до ее ушей. И сама девочка была настроена на другую волну. Уставившись в одну точку, Петрова теряла четкость, резкость видения окружающего мира – все расплывалось цветными пятнами, и душа отлетала ввысь. Устав от счастья, Люся возвращалась на землю и, не забывая посетить детскую поликлинику, двигалась к дому.

Там ее ожидали не только сводные родственники, но и многочисленные соседи.

– Люся, посидишь? Я на часок-другой.

– Люся, накорми его…

– Люсь, вечером побудешь?

Люсь, Люсь, Люсь, Люсь… Люся не отказывала никому. Сидела с больным соседским мальчиком, кормила живших с ней на одной лестничной клетке близнецов, гуляла с толстыми карапузами и вечеряла с грудными младенцами. На вопрос «зачем» отвечала бесхитростно:

– Я была им нужна. Они меня любили.

«Какого черта?! – хотелось крикнуть младшей подруге. – Они тобой пользовались!»

– Да, родители пользовались, но дети-то любили.

Наверное. Просто Люся нашла точку примыкания к миру себе подобных. И подобные ценили бесплатную няньку не только за ее готовность прийти на помощь, но и за умение держать язык за зубами. Последнее качество дорогого стоило. Каких только сумасшедших тайн невольно не касались Люсины ручки! Какие только формы человеческой низости не отражались в выпуклых стеклах ее очков! Отражались и отлетали прочь.

Вокруг Петровой разыгрывались семейные драмы: муж спал с соседкой, жена – с ее сыном, девочки теряли невинность, даже не успев дождаться прихода первых месячных, мальчики спивались в дворовой беседке. Измены, предательства, зависть, приходы участкового, вызов реанимации к вынутому из петли, отравившемуся денатуратом, драки, порой и убийства. В сопровождающих документах указывали: «На бытовой почве». Вот такое житейское море плескалось у края маленького островка, на котором, окруженная толстыми карапузами, стояла Люся Петрова, уже фактически в белом халате, с которого скатывались мутные капли.

Выбор профессии оказался легким делом. Сфера приложения – дети. Направление – педагогика или медицина. Город – любой. Точнее, тот, на билет до которого хватит денег.

Петрова взялась за ум, поставила крест на лугах, полях и речках шахтерского края, засела за книжки и блестяще окончила ненавистную школу.

Опомнилась в очереди за железнодорожными билетами и, тщательно изучив с подругой расписание проходящих поездов, висевшее над головой, решила: «Пусть будет Одесса».

Поезд, на котором две беглянки прорывались в новую жизнь, тянулся на удивление медленно. За окнами плавно проплывали деревеньки, поля, бесконечные перроны. Над землей поднимались пыльные волны. Пыль проникала всюду: в открытые окна вагона, в жующие рты, в слезящиеся от жаркого солнца глаза.

Народ скучал, обливался потом и раздражался. В вагоне стоял тяжелый запах хлорки, которой веселые проводницы щедро посыпали места общего пользования. К стойкому сангигиеническому аромату примешивался запах дешевого табака и немытого тела. Но Люсе это не мешало. Запахи она не чувствовала давно. Шахтерские поселки и города – территория, заселенная аллергиками. И нос Петровой, на котором восседали периодически соскальзывающие очки, нашел свой способ борьбы с глобальным бедствием – отказался воспринимать все запахи, способные вызвать извержение аллергического гейзера. Из всех внешних раздражителей Люсе досаждала только пыль, от нее начиналось слезотечение, бороться с которым было бесполезно. Поэтому Петрова время от времени снимала очки и краешком клетчатого платочка протирала уголки глаз. Завидев в конце вагона согнувшуюся в пояснице проводницу, Люся просто смыкала веки и подсматривала за процессом уборки. Мохрящейся на конце толстой палкой, в далеком прошлом соломенным веником, проводница тыкала в жестяное ведро, полное грязной воды, а потом щедро кропила пол вагона, добиваясь невиданной в это жаркое время свежести. Свежесть не наступала, зато пыль уплотнялась и скатывалась на полу микроскопическими комочками.

Подруга Валя – полная дебелая девушка – периодически постанывала и, подобно изнемогающему на плите чайнику, со свистом выдувала из себя пар. Тощая Петрова смотрела на нее с сочувствием, но молча: ни о чем другом, кроме проклятой духоты, Валентина говорить не могла. Она то ложилась на влажную постель, то поднималась, то обмахивалась свернутой веером газетой, то обтирала себя серым вафельным полотенцем.

– Не могу, обливаюсь… – пожаловалась подруга.

– Прекрати пить воду, – со знанием дела посоветовала Люся.

– Жарко, – простонала полная девушка и тяжело вздохнула.

– Всем, Валя, жарко, – как могла, успокоила подругу Петрова.

В ответ та ничего не сказала, только посмотрела на Люсю и повалилась на полку. Первой на ее падение отреагировала проводница, остановившаяся в проходе со своим кропилом: