– Зажгите свет! Не вздумайте шуметь! – Нуры прошел в угол, где обычно на полу спала Айгуль.

Старуха дрожащей рукой зажгла лампу. Девичья постель, свернутая, лежала в углу. Айгуль, высокая, стройная, с толстыми жгутами кос, лежащими на ее высокой груди, какая-то другая, незнакомая, стояла за спиной матери. Она была в новом платье, в серебряных украшениях, с брошью у шеи, словно принарядилась на свадьбу, ждала его, Нуры…

Захлебнувшись от радости, Нуры вскрикнул:

– Алов-ага! Айгуль! Я ушел от Джунаид-хана. Я больше не бандит! Пусть будет проклят Джунаид-хан!..

Девушка прикрыла лицо тыльной стороной ладони, скрывая не то смущение, не то дерзкую улыбку. Сердце ее не обмануло, она знала, что Нуры вернется, и потому уже две ночи почти не спала, сидела в темноте, не смыкая глаз. Как хорошо, что она успела вовремя снять со стены берданку отца, вытащить из нее патрон.

Алов-ага не узнавал свою молчаливую дочь, не скрывавшую от родителей неуемной радости. Ее большие темные глаза, вспыхнувшие тревожным счастьем, видели в тот миг лишь светозарное лицо Нуры.

Через месяц Нуры, поселившийся в мазанке брата Мовляма, объявил, что женится на Айгуль. И вот настал день, когда двадцать вооруженных всадников в белых мохнатых тельпеках в полдень промчались по Конгуру и, остановившись у дома Алов-ага, вывели оттуда Айгуль. Родичи девушки с шумом и гомоном ухватились за нее, не пуская ее на дорогу. Завязалась борьба. Кого-то швырнули на землю, кому-то расквасили нос. Но преимущество было на стороне молодых всадников. Они усадили Айгуль на коня и ускакали прочь. Тут же из переулка выскочила другая группа наездников и с гиканьем бросилась в погоню за похитителями.

В облике ускакавших похитителей и преследователей было что-то знакомое. «Да это же все ребята из аульной самоохраны! – говорили люди. – Сегодня той – свадьба Айгуль и Нуры…»

– Слушайте, люди! – по улочке шел горластый аульный джарчи-глашатай. – Не говорите после, что не слышали… В доме Мовляма, сына Байрама, той! Его двоюродный брат Нуры, сын Курре, женится на Айгуль, дочери Алов-ага. Слышали, люди?! Весь аул на свадьбу приглашается! Все старые и малые, женщины и мужчины…

Такой уж обычай живет в народе. Туркменскому народу издавна присущи гостеприимство и щедрость, которые помогают людям сообща бороться с трудностями, невзгодами жизни, совместно встречать радости и всем аулом делить несчастье. Если в ауле той, никто не ждет приглашения: все идут отведать угощения, несут посуду, хлеб, сладости, фрукты, ведут на поводу овцу или козленка… Любой прохожий, незнакомец – желанный гость.

На дворе стояла глубокая осень, но день выдался солнечный, по-весеннему теплый. Перед домом Мовляма, над очагами с булькающими казанами вился легкий дымок. Поодаль свое искусство показывали джигиты. Самые ловкие и сильные состязались в прыжках за платком, подвешенным на высоком шесте, и в национальной борьбе – гореше. Развлекались и поклонники других национальных игр.

На просторном дворе негде было яблоку упасть. На ярком ковре, по-туркменски подобрав под себя ноги, сидел аульный бахши – певец Кичи, всеобщий любимец. На нем красный шелковый халат, подпоясанный кумачовым платком, на голове белоснежный мохнатый тельпек.

Под нетерпеливыми взглядами собравшихся певец сбросил тельпек, под которым красовалась расшитая тюбетейка; развязав кушак, стянул рукава халата и, оставшись в белой расшитой рубашке без воротника, взял в руки дутар. Люди замерли. Бахши подтянул струны и, словно священнодействуя, провел по ним пальцами, сильными, гибкими. Сначала медленно, будто неуверенно, затем все быстрее и быстрее, так что с трудом уследишь за их виртуозными движениями. Полилась песня, гортанная и звонкая, протяжная и мелодичная. Ей вторил дутар орлиным клекотом и журчаньем арыка, посвистом стрел и завываньем степного ветра, воинственным кличем и шепотом влюбленных, плачем новорожденного и топотом конницы…

Марина, оставив Игама в компании мужчин, жадно слушавших песни бахши, пошла к невесте, сидевшей в окружении своих подруг и сверстниц. Жених тем временем, будто ни о чем не ведая, не показывался людям на глаза, скромно сидел у соседей: в «похищении» Айгуль ему участвовать не полагалось.

Невеста, кутаясь с головой в пуренджек – яркий халат-покрывало, молча сидела в углу, лишь тихо отвечая на вопросы своих товарок. Аульные женщины таращили глаза, будто бы видели Айгуль впервые, они демонстративно открывали ей лицо и, разглядывая, нарочито громко восхищались: «Ах, какая красавица! Не невеста, а фея! Вот Нуры счастье привалило!»

По обычаю сейчас должен был появиться мулла, но пришел председатель аулсовета Агали Ханлар, поверенный жениха. В присутствии гостей-свидетелей он спросил Айгуль, согласна ли она выйти замуж за Нуры, вступить с ним в брак по советским законам. Девушка, укрытая с головой в широкий халат, едва слышно ответила: «Да».

– Я не слышал, – улыбнулся Агали Ханлар, – туговат что-то на ухо стал…

– Да, согласна за Нуры! – Айгуль, нарушая все предписания адата и шариата, приоткрыла лицо и ответила ясно и громко.

Старики осуждающе покачивали головами: «Вот до чего докатились! Даже муллу не позвали. Позор!»

Судачили всякое, открыто, без обиняков.

– Не к добру свадьба… Мулла молитвой не освятил…

– А мулла-то, кто мулла? Агали… Не зря же его величают Ханлар! Дескать, родом из ханов. В насмешку прозвали, а прилипло…

– Какой он хан? У него штаны – латка латкой прикрыта, как шуба Кемине. Говорят, на шубе поэта было сто заплат, и каждая пришита рукой другой женщины…

– Нет, он и впрямь хан. Советский хан! Председатель аулсовета!

– Не робей, дочка! – весело подмигнул Агали Ханлар. – Придет время, когда жених и невеста будут на тое сидеть рядом, рука об руку… Невеста откроет лицо, станет со всеми есть, пить, ею все будут любоваться…

– Куда там! – выкрикнул Мурди Чепе, бывший секретарь «байской партячейки». – Нашел что сказать? Успокоил всех… Сначала лица приоткроют, потом остальные места… Слышали, люди? Туркменки будут ходить голоногими, как русские маруськи!

Айгуль вся сжалась. На Мурди Чепе зашикали.

– Да выбросьте вы отсюда байского прихвостня! – крикнул кто-то.

Агали Ханлар, спокойно достав толстую прошнурованную тетрадь, вписал туда фамилии молодоженов и дал расписаться Айгуль.

– Нуры после тебя распишется, – сказал председатель аулсовета. – Мы к нему сейчас пройдем… А ты, дочка, не горюй. Собака лает, а караван дальше шагает.

Гости, что побогаче и познатнее, отведав скромное свадебное угощение, расходились. Они недовольно качали головами: разве это свадьба? Им, богатым людям аула, не отвели, как бывало, отдельную комнату, не усадили их на почетное место, не подали особое угощение, собрали в один круг с голодранцами. Это было возмутительно. То, что зажиточным аульчанам не воздали подобающих почестей, они расценили за насмешку, за кровную обиду.

– Все это штучки Агали Ханлара и узбека… Как его? – зло ткнул клюшкой Атда-бай в сторону, где жили Бегматовы. – Игама и его рыжей лахудры. Смотри, наши женщины тоже засверкают голыми икрами, как русская лекарша… Ох, навели большевики порчу на наших людей! А какой был золотой народ! Как овцы. Куда вожак, туда и они.

Злобствуя, они расходились по домам и юртам. Не пойти на свадьбу, даже в бедном доме, – значит пренебречь традициями, обычаями. На такое баи и их приспешники не решались, боялись людского суда, надеялись хоть как-то сохранить свое слабое влияние в ауле. Они тешили себя надеждой: недолго осталось править голытьбе, скоро-скоро грянет из-за кордона несметная сила… И воцарятся в аулах прежние, желанные сердцу порядки. Богач, как предписано самой судьбой, будет богачом, бедный – бедняком.

А той шел своим чередом. В доме осталась одна молодежь, батрацкие и дайханские сыны. Молодые люди кличут жениха, требуют, чтобы тот поскорее шел к невесте.

– Иди к своей судьбе, – кричат наперебой гости. – Теперь у вас одна дорога, что у нитки с иголкой…