«Неповторимая, прекрасная картина! – думал Акбалак, потрясенный увиденным. – Сколько нежности, сколько свежести было в их любви!»
И звуки мелодии, вызревание которой он чувствовал давно, вдруг обрели стройность, законченность и стали проситься наружу. Акбалак поторопился в дом, живо настроил домбру, и через мгновение мелодия явилась вся, до последнего звука – будто бы готовая жила где-то до этой секунды и лишь теперь нашла Акбалака. Давно об этом хотел рассказать Акбалак музыкой своей домбры, часто ему в воспоминаниях виделись волны моря, не раз испытывающие судьбу всякого рыбака, часто слышался их грозный рев. Не забыло его лицо и заботливого прикосновения ветра на острове Корым – этой нежной колыбели их с Карашаш любви. Играй, домбра, играй! Вместе с Акбалаком и тебе никогда не забыть милую Карашаш: вот она, юная, счастливая, ступает в лодку; вот она обратила лицо к младенцу, которого кормит грудью. Вся жизнь Акбалака со всеми ее земными тяготами, со всем ее земным счастьем отразилась в этой последней мелодии, сочиненной старым жырау. Играй, домбра, играй! Он, Акбалак, еще не умер; еще стучит его сердце, еще видят глаза. Но сегодня ему был знак – это не молодая кобылка простилась с ним, это жизнь прощалась с Акбалаком… Об этом тоже пела домбра в руках Акбалака: прощай, жизнь, прощай, жизнь…
Акбалак, обессилевший, положил домбру на колени и откинулся, прикрыв глаза. Да, прощай, жизнь. Невесело с нею прощаться, но что же поделаешь? В последнее время, чтобы скрасить свое одиночество, он не раз думал, что хорошо бы зазвать в гости старых своих друзей: Насыра и Мусу. Наконец он отправил за ними зятя, но тот привез только Насыра. Мусы, как всегда, не было дома. На этот раз он рыскал по пескам в поисках своего вороного иноходца. С тех самых пор, когда увел его за собой дикий табун, Муса не оставлял надежды разыскать своего красавца, время от времени возобновлял поиски.
Насыр с первого взгляда понял, что дни Акбалака сочтены. Это подсказал ему опыт – впалые щеки Акбалака, глаза, полные тоски, вряд ли могли обмануть такого пожившего человека, как Насыр. Он молча взял руку старого жырау в свои ладони. Горечь и сожаление были написаны на лице Насыра, он подумал о том, что судьба охотнее разлучает людей, чем соединяет. После обычного приветствия дочь Акбалака принялась накрывать на стол, а Акбалак между тем объяснил, почему он послал зятя за Насыром:
– Насыр, видишь сам, до конца мне осталось совсем немного. Уж ты не сердись, что оторвал тебя от дел. Никого, кроме тебя и Мусы, у меня не осталось. Даже родные дети не ближе мне, чем вы. Не думай, что я выжил из ума или мучаюсь бездельем – послушай мою просьбу. Она последняя. Ты должен завтра повезти меня на остров Корым, в последний раз я хочу побывать на море…
Он умоляюще посмотрел в лицо Насыру и, очевидно прочитав в нем сомнение – выдержит ли старый и больной человек неблизкую дорогу, – опередил его вопрос:
– Не сомневайся, я не помру в дороге. Не думай, что не выдержу. Тронемся рано утром, к закату будем на месте. Переночуем – и обратно. У меня есть слова, которые я давно готовился сказать тебе. Я скажу их в море.
Дочь и зять, видя, как решительно настроен Акбалак, поняли, что старика отговаривать бесполезно. «Благослови, Аллах, наш путь!» – подумал Насыр, а вслух произнес:
– Нельзя не повиноваться вашему желанию, Ака. Я тоже давненько не был на острове – значит, завтра же выезжаем…
Акбалак промолчал, но просветлевшее его лицо, слабый огонь в глазах выражали благодарные чувства.
Ранним утром они были на берегу. Зятю Тобагабылу тоже хотелось отправиться вместе с ними, но Акбалак рассудил по-своему:
– Встретишь нас на машине, когда вернемся. А с нами отправится Шортанбай…
Тобагабыл подтолкнул сына в спину:
– Дедушка решил взять тебя с собой, иди в лодку…
Юноше было лестно, что старики выбрали его провожатым, и он застеснялся. Заметив его замешательство, Насыр позвал:
– Не стесняйся, джигит. Подтолкни лодку…
Шортанбай спустил на воду лодку и запрыгнул в нее. Кахарман в бытность свою директором отправил в институт документы на нескольких толковых ребят. В число понравившихся Кахарману парней попал и Шортанбай. Он учился в Одессе, сейчас у него наступили каникулы, а через несколько дней он должен был ехать на Каспий отрабатывать практику. Он никогда не был на дальнем острове Корыме, о котором много слышал, так что предложение стариков пришлось очень кстати. Он был любопытен и тут же спросил Насыра, показывая на воду:
– Насыр-ага, вода совсем не волнуется, лежит, можно сказать, пластом… Отчего это так? А ведь дует ветер…
– Слишком много соли в воде, сынок, – она тяжелая, как свинец.
Насыр взял направление к Корыму и, когда вышли в открытое море, доверил руль Шортанбаю. А сам поправил подушку под головой Акбалака и спросил, не надо ли ему чего.
– Как легко дышится, Насыр! – воскликнул Акбалак. – Сильно же я истосковался по морскому воздуху! Зачерпни воды я умоюсь…
Насыр набрал ковшом воды и стал поливать на руки Акбалаку.
– Бисмилла! – Акбалак с благодарностью ополоснул лицо и откинулся на подушку, ничего больше не говоря. Он долго всматривался в сторону Шумгена, который все дальше и дальше отдалялся от них, потом удивленно цокнул языком и сказал с сожалением:
– Кладбище как наше разрослось, а, Насыр. Здесь еще не все, как я понимаю: многие из наших людей умерли в чужих краях… Что-то случилось, Насыр. Люди мрут, как мухи, даже в войну такого не было.
– Это еще не все, Ака, ты прав. В последние годы запрещено перевозить в вагонах мертвых…
– Как так? – испуганно спросил жырау. – Да неужто в степи не хватает места всем?
Насыр пожал плечами:
– Говорят, нужны цинковые гробы. Такой гроб трудно достать, да и стоят они очень дорого… Так что непросто умирать на чужбине…
Лицо Акбалака потемнело, он снова прикрыл глаза. Насыр стал прислушиваться к царапающим звукам – это плотные водоросли задевали дно лодки. Они раздражали его – буйные, неестественно зеленого цвета. Но чем дальше они уходили в море, тем реже слышались эти звуки. Вода становилась прозрачнее, стало хорошо просматриваться дно. Насыру вдруг показалось, что под лодкой промелькнула большая рыбина – во всяком случае, он отчетливо различил ее тень. В самом деле – большая, исхудалая рыба вскоре оказалась совсем близко от лодки, и Насыру почудилось, что он увидел шрам на ее голове.
– Шортанбай, сбавь-ка скорость, – приказал он.
Да, теперь он совершенно отчетливо различил на голове рыбы шрам – он узнал в ней ту большую рыбу, которая когда-то перевернула его лодку. Он схватил весло со дна лодки, изготовился, но она нырнула под лодку и теперь показалась с левого борта. Насыр видел ее исхудавший хребет – в сущности, это был скелет, обтянутый блестящей чешуей. Глаза ее и рот были прикрыты. Вдруг Шортанбай удивленно вскрикнул:
– Насыр-ага, белуга, что ли?
Насыр посмотрел по правому борту. В самом деле, это была белуга с выводком. Эти мелкие рыбешки напоминали во многом осетрового малька, но признаки уродливой мутации ошарашили Насыра. Мальки были одноглазы, и единственный глаз этот располагался на самой макушке. «Вот и рыба уже перерождается», – с ужасом подумал он и зло сплюнул.
Глаза Акбалака по-прежнему были прикрыты, он молчал, одному ему были ведомы его мысли. Ближе к полудню Насыр дал старику напиться. Солнце припекало все крепче, усиливалась жара. Вскоре открыл глаза Акбалак, но отвернулся от Насыра, не отрываясь смотрел на воду. Насыр хотел было рассказать ему о виденной белуге и одноглазом выводке, но передумал – на сердце у старого больного жырау и без того было, наверно, тяжело. Но осторожничал Насыр зря. Услышав крик Шортанбая, Акбалак очнулся и увидел эту редкую теперь для Синеморья белугу и одноглазых ее детенышей. Но тут же снова смежил веки.
Уж сколько лет изо дня в день, отравленные отходами химических заводов, обе Дарьи несут ядовитые воды в море. Оно давно уже бессильно само очиститься от вредных веществ – оно такое же бессильное и беззащитное, каким сейчас, на закате жизни, был Акбалак.
