«Вы убедили нас, – сказал писатель, – в том, что чувство хозяина страны еще живо и что оно присуще народу, нежели кучке карьеристов Минводхоза! Будь хозяин, он бы не позволил разорить землю. Кто хозяин этой страны? Государство? Рыбаки? Крестьяне? Нет хозяина! Вот в чем беда». К ним подошел Славиков и представил Насыру знаменитого писателя.

«А вы много читаете, Насыр-ага?» – спросил Залыгин.

«Ваших книг я, Сергей Павлович, не читал, но с тех пор, как нас постигла беда, мы много чего читаем о защите природы. Не все я понимаю, спасибо сыну – всегда объяснит. Русские писатели много делают для того, чтобы спасти землю, реки, моря…»

«Это так, – ответил Залыгин, – но вы понимаете, что это лишь начало борьбы – впереди нас ждут трудные годы…»

«Вчера слушал ваше выступление. Мы тоже считаем, что морю нашему нужна вода не сибирских рек, а своя собственная – из Амударьи и из Сырдарьи».

«Это вы так считаете. А ваше руководство другого мнения», – сказал Залыгин.

«Я хозяин только своим мыслям, своей совести. – Насыр помолчал, обдумывая то, что собирался сказать дальше. – Вы пишете и говорите о реках и озерах Сибири, но ни словом не обмолвились о нашей беде. А ведь все в природе взаимосвязано. Или вы думаете, что если высохнет наше море, то смерть его не заденет Байкала в Сибири, какого-нибудь озерца в Америке или даже в Африке?»

Залыгин согласно кивнул:

«Вы правы, Насыр-ага, мы не писали ничего о вашем море. Мы заметили его беду очень поздно…»

«А сколько раз говорил я вам! – вмешался Славиков. – Все уши прожужжал!»

«Будем возвращать долги. Обязательно начнем возвращать!»

«Друзья! – предложил Славиков. – А не поехать ли сейчас ко мне в гости? Всей нашей компанией? А, Сергей Павлович? Кстати, хочу вас познакомить с еще одним доблестным, порядочным человеком: это Акатов Рахим Акатович…»

«За знакомство спасибо, – ответил Залыгин, обмениваясь рукопожатием с Акатовым. – А вот насчет гостей… Ей-богу, хочется, но сейчас не могу… – Он стал прощаться с новыми знакомыми. – Есть у меня в перспективе один план, я этой мыслью уже делился с вами, Матвей Пантелеевич, – съездить самому на ваше море, все посмотреть своими глазами. Вот только освобожусь немного от текучки – и в путь!»

Славиков крайне ценил ум и деловитость Акатова. Не раз с начала марта и до поздней осени Акатов наезжал к профессору на один из островов, где была расположена лаборатория, – они подолгу разговаривали, не одну бумагу, не одно письмо они написали в Алма-Ату и Москву. Славиков сильно досадовал на то, что Акатова переместили в одно из захудалых министерств. Это означало, что дела в области, которую оторвали от Акатова, сильно ухудшатся. Кахарману Славиков сказал: «Нашим властям нужны сговорчивые, тихие люди. Человека, который имеет собственное мнение, а тем паче – совесть, они отодвигают от себя подальше – чтобы не кусался. Тебя, Кахарман, тоже ожидают неприятности. Думаю, что ты сам догадываешься об этом. Хочу предупредить: что бы там ни было – не отчаивайся раньше времени. Гни свою линию до конца. Это говорю тебе я, старый профессор…»

«Матвей Пантелеевич, я не забываю слова Вавилова: «Пойдем на костер, но от убеждений не отречемся».

«Да. Нам всем надо равняться на Николая Ивановича». В гости к профессору они поехали без Залыгина. За столом снова разговор зашел о Вавилове, о настоящих русских интеллигентах.

«Кто сегодня, по-вашему, Кахарман, может считаться интеллигентом? Что это за слово такое – интеллигент?»

«Наверно, это не те люди, у которых высшее образование: уж в этом-то я не сомневаюсь…»

«И вы правы, друг! Интеллигент – это человек с острым мышлением, это скромный и культурный человек. В нашей стране так называемая «интеллигентская прослойка» – это миллионы людей. Подумать только! Целая армия! Но если в стране такое количество интеллигентов – по статистике – как она могла докатиться до нынешнего состояния? Я так думаю, Кахарман Насырович: интеллигент – это, прежде всего человек совестливый, это – гражданин своей страны!»

Славикову нравились такие вечера в его доме, когда собирались за столом люди близкие ему по духу и появлялась возможность говорить открыто, от души. Рыбаков, которые в Москве бывали не так уж часто, он привечал так же радушно, как они принимали его на Синеморье. Похоронив прошлым летом жену Софью Павловну, он жил теперь с Игорем и с невесткой Наташей. Рыбаки были знакомы с ней хорошо, да и она была среди них как своя. Сейчас ждали Игоря. Он звонил из Обнинска перед выездом, должен был вот-вот появиться.

«Он будет не один, – предупредил профессор. – С ним молодой американский ученый, хороший парень… – Он сел поудобнее и заговорил: – Вот Кахарман помнит наизусть многое из Вавилова. А я начинаю подзабывать – первый признак старости… Прекрасный был человек Николай Иванович! Но в дикое время жил. Ни в одной стране мира не было уничтожено столько интеллигентов, как в нашей в те годы! Он уже вошел в науку, мы, молодые, считали его гением. Он был красив, благороден: и духом, и внешне. Помните слова Чехова: «В человеке все должно быть прекрасно – и душа, и тело…» Так вот, это было сказано, наверно, о Николае Ивановиче. С кем бы мне его сравнить, чтобы стало понятно… А! Ваш Сакен Сейфуллин тоже был замечательной личностью».

«Вам приходилось встречаться с Сакеном Сейфуллиным?» – поразился Акатов.

«Я сидел с ним в одной камере, в Алма-Ате. Казахам тогда доставалось больше, чем другим. Их обвиняли в национализме и жестоко истязали. Сакен мне говорил, что таких зверств не было даже в смертном вагоне Анненкова. Тогда он выглядел крайне разочарованным в том, чему посвятил всю свою жизнь. Однажды на рассвете его привели в камеру после ночного допроса – вернее, приволокли, он не мог стоять на ногах. Его втолкнули и бросили, он был без сознания. Мы подняли его, положили на топчан. Казахи заплакали, хотя им и самим было не сладко:

«Саке, что же они с тобой сделали?..»

Сидел с нами здоровенный мужик Мусахан – грузчик из Иртышского пароходства. Стал он от ярости пинать дверь: «Изверги! Свиньи!» На другой день его расстреляли – грузчика этого.

Только к вечеру Сакен пришел в себя. Мы обмыли ему лицо, дали напиться. Он сказал мне: «Матвей, дело наше, кажется, проиграно, за что боролись – на то и напоролись…» Это он сказал еще тогда, много-много лет назад, – теперь я понимаю, каким он был прозорливым.

И Вавилова замучили. Я знал людей, которые сидели с ним в саратовской тюрьме, – они рассказывали легенды о его благородстве. Я – ученик ученика Вавилова. Моего учителя, Нестерова, как и Вавилова, тоже расстреляли. А меня сослали в Алма-Ату. Оттуда – в лагеря. С вашим Акбалаком я встретился на Колыме…»

«Я не знал, Матвей, что ты знаком с Акбалаком так давно», – проговорил удрученный рассказом Оразбай.

«Об этом знает только Насыр».

«Да, Матвей… То, что пережил ты, – другому хватило бы на три жизни… Ты любил каторжные песни киргизского поэта Токтогула, помнишь?»

«Как же, как же не помнить?..»

Насыр настроил домбру и сильным голосом запел:

Бесконечен каторги срок,

И рассудок мой изнемог.

Пыль покрыла мое лицо,

Пыль изгнания, пыль дорог.

Далеко дорогой аул.

Дома жаворонком я был.

Мой народ, ты помнишь меня

Или, может, уже забыл?

Все – на каторге, все – друзья,

Обездоленные, как и я,

Вон казах, татарин, узбек.

Вон киргиз и русский, гляди!

Всех загнали в кромешный снег,

И у всех страданье в груди.

В муках каторги стынет кровь.

Молодые ушли года.

Неужели родимый кров

Не увижу я никогда?

Когда в дверь позвонили, Славиков попросил Насыра: «Насыр-курдас – это Игорь с американцем. Ты уж спой им сегодня. Отец этого парня – известный американский ученый. В свое время этот достойный человек в знак протеста против сталинского режима отказался от почетного членства в советской Академии наук…»