– Апа, вы уж извините нас… не знали, что так получится.

Добрая Меиз успокоила его:

– И чего ты, Кахарман? Со всяким это может случиться. Вот если бы отказали мы вам – тогда другой разговор… Гляжу я, погода налаживается…

Кахарману стало легче. Да и чего бы следовало ожидать от почтенной байбише, которую все хвалили за разумность и рассудительность, как не этих слов?

– Вот о чем хочу попросить вас, джигиты. Надо бы за водой сходить…

– Будет вода! – коротко ответил Кахарман.

В самом деле, к полудню ветер заметно притих. Кахарман толкнул дверь и вышел. Пристройки и сараи вокруг дома были развалены. К нему, радостно повизгивая, подбежала собака, стала тереться у ног. «Натерпелась, бедняжка…» – ласково пробормотал Кахарман, поглаживая ее. И хоть ветер был еще сильным, но с ног уже не валил. Гульбаршин с Кайыром стали впрягать старого верблюда в арбу. Потом поставили в арбу две фляги, направились в сторону колодца.

Глаза Кахармана всюду вокруг видели большие застывшие волны белого-белого соленого песка. Его внезапно испугала простая мысль: как природа озлобилась на человека!

Он шагнул вперед и побрел было к снесенной крыше, которая лежала поодаль – раскореженная, наполовину заметенная песком. Но остановился – так и стоял на ветру. Не меньше года потребуется Сарсенгали, чтобы отремонтироваться, – нет, не меньше… А что делается в Караое – можно представить… Как там отец с Беришем? Живы бы остались – это главное. Как им сказать, что мать умерла? Отец не вынесет – нет, не вынесет.

Странное дело. Еще ночью Кахарман сам не знал, выживет ли. И радоваться бы надо, что уцелел, но не было радости. Как будто живым он остался только ради того чтобы снова шагнуть в этот дикий, жестокий мир, снова болеть душой снова страдать и снова проклинать его несуразность.

Он вздохнул – глубоко, всей грудью – но ветром швырнуло ему в лицо пылью; закашлялся. Вернулся в дом. Меиз уже хлопотала: прибиралась, подметала…

– Сколько песку навалило – ужас. А мы дышим этой солью изо дня в день – откуда ж здоровью быть. Я так думаю: все мы здесь помрем от рака; недолго осталось… – Она улыбнулась, словно бы извиняясь. – Побудь на улице, пока я приберусь…

Кахарман поспешно кивнул и пошел к могиле матери. Холмик был сильно заметен. Он сел, подогнув под себя ноги, и замер в этой позе. В спину бил ветер. Как и в день похорон, его стали душить слезы, с которыми сейчас, как и в тот день, не мог справиться.

«Мама, мама! Такая вот безжалостная жизнь! Такие вот унижения мы терпим, мама. Рабы мы все, рабы! А рабам не положено ни правды, ни справедливости, так-то вот… вот так…»

Долго сидел он у могилы, а когда вернулся, в доме было чисто, сама Меиз уже заваривала чай. Кахарман решил: если даст она своего верблюда, часа через полтора он уже будет в Караое. Но сегодня отправляться в путь было еще рискованно, и он решил отложить поездку до завтра.

Кайыр внес полные фляги, утер со лба пот, присел.

– А где Гульбаршин? – поинтересовалась Меиз.

– Во дворе замешкалась… – Кайыр почему-то глядел в сторону.

Меиз взяла платок, которым повязывал лицо Кайыр, и пошла к двери, чтобы вытрясти из него пыль. Дверь распахнулась. Вбежала Гульбаршин вся в слезах, подскочила к Кайыру и стала его колошматить: по голове, по лицу.

– Что еще случилось? – вскричала Меиз. – Объясните, что случилось, господи!

Байбише металась возле, не зная, что делать. Гульбаршин схватила железку, которой Меиз обычно ворошила уголь, и несколько раз ударила Кайыра по голове. Брызнула кровь, Кайыр вырвал железку из ее рук.

– Ты что, спятила? – крикнул он, ощупывая голову. Руки его теперь тоже были в крови.

– Ты хоть скажи: из-за чего разбушевалась? – Меиз подбежала к невестке и стала ее отчаянно тормошить.

– Апа… Апа… – с новой силой зарыдала Гульбаршин, и тут только Меиз увидела, что платье ее порвано – Кобель он, апа… Бесстыжий кобель… – Она снова бросилась на насильника.

Кайыр, обороняясь, ударил ее в грудь. Гульбаршин охнула и стала медленно сползать на пол.

– Кого ты привел в мой дом? – Теперь Меиз бросилась к Кахарману. – Мало нам горя здесь – двух сыновей похоронила. Теперь и самой в гроб… Чего мы вам сделали, чтобы так срамить нас? – Она зарыдала. – Срам, господи, срам какой… Убийца! – Она повернулась к Кайыру. – И тебе не быть живым, помяни мое слово!

– Да не сдохла она! Чего вы разорались, будто мужиков не видали никогда!

Ребенок с плачем бросился к матери. Гульбаршин, приходя в себя, с трудом разлепила веки.

– Не быть тебе живым! – Старая добрая женщина была невменяема. – Ты поплатишься за нашу честь!

Она бросилась к шкафу – в руках у нее оказался большой охотничий нож мужа.

– Какая честь! Дуры вы и есть дуры! Какая у нас тут теперь честь – до конца света осталась пара дней…

– Скотина! – прорычал Кахарман. – Подонок! Это тебе не нужна честь! Это тебе не нужна совесть…

Сильным ударом в челюсть он свалил Кайыра с ног. Потом бросился на него сверху и, зарычав, как зверь, сомкнул на его шее крепкие, жилистые, привыкшие к тяжелой работе руки.

«Что ты натворил, сынок? – спросил его отчаянный голос матери. – Зачем ты это сделал?»

Да. Было поздно. Кайыр был мертв. Странно, но Кахарман не жалел об этом. Он лишь зло подумал: «Теперь ты сам узнаешь, что древнее: земля наша или жизнь на ней…»

Он встал. Женщины обнялись и зарыдали в голос. Охотничий нож выпал из рук Меиз, громко стукнулся об пол. Кахарман вздрогнул и оглянулся… да, поздно… ничего теперь не поправить, все поздно… ничего теперь не имеет смысла…

Тем же днем по горячим пескам продвигался на верблюде одинокий путник. Лицо путника было усталым, до самых глаз оно было повязано белым платком; платок защищал рот и нос путника от едкой горячей белой пыли – было легче дышать. С глубокой тоской он оглядывал эти места, эти бесконечные пески, кое-где тронутые огнем, – горели кусты тамариска и еще какие-то редкие низкорослые кустарники, горела чахлая трава, островки которой встречались то там, то здесь, дымил, тлея, старый саксауловый пень, мимо которого сейчас проезжал путник.

Это был Кахарман. Он решил проехать вдоль побережья, поэтому родной Караой оставался сейчас по левую его руку. Бывший берег моря лежал ниже. Вдалеке, сверкая в лучах солнца, голубела узкая полоска воды – море! Там подрагивало густое марево. Если закрыть глаза, на минуту возвращалось давно забытое чувство прежней жизни: его директорские заботы, словно бы сейчас он едет на машине в Шумген, приедет, выйдет, его окружат люди: «Здравствуйте, Кахарман Насырович…»

Теперь этому не бывать никогда. Это вернулось только на минуту.

Верблюд довольно-таки расторопно сбежал с невысокого откоса. Копыта его ступили на бывшее морское дно. Чаще стали попадаться разлагающиеся тушки сайгаков, лошадей. Здесь же валялись полуобгорелые волки и лисы, птицы с полуистлевшими крыльями. Много чаек. Им бы как в былые годы весело летать над морем, тревожно и радостно галдеть, а они лежат, уткнувшись в песок сильными клювами – до самого моря, до самой воды. Сколько здесь не был Кахарман? Три года? Или четыре? В сущности, он приехал на кладбище – на огромное кладбище. Умерла степь, погребенная под песком; не сегодня завтра исчезнет и само море, погрузятся в толщи песка дома рыбаков – казахов и каракалпаков. Какая горькая человеческая ошибка! Какая грандиозная человеческая ошибка!

Он остановил верблюда и вдруг подумал: «Неужели не придет время, когда люди на земле станут жить по-новому?! Но для того разве ошибается человек – пусть так жестоко! – чтобы с ужасом оглянуться на сотворенное им и зажить по-новому? Ну ладно – мы. А дети наши? Наши внуки? Глядя на то, что натворили мы, – неужели они не прозреют? Не может такого быть – никак не может! Они будут лучше нас! Они будут чище нас! Умнее! Совестливее!»

«Ты прав, Кахарман, так оно и будет. Рад, что потеплело у тебя на душе…»

Он услышал этот голос так явственно, что даже обернулся, подумав в первую минуту, что он не один.