О черноглазая моя!
мне давший счастье друг,
Сама не спящая ночей
от горестных разлук.
Не мог похитить я тебя,
умчать на скакуне.
И душу отдал я свою
во власть тяжелых мук.
Чудесные казахские песни звучали на древних берегах. Они передавались детям от отцов, передавались из аула в аул! Они создавались народом, народ берег их.
Люди, жизнь которых связана с воздухом, водой и огнем, отличаются от других людей особенной влюбленностью в жизнь. Они и поют свои песни по-другому, и к своим домашним и близким тоже относятся по-другому. Наверное, воздух, вода и огонь, – ежедневное сосуществование с ними, – вырабатывают в человеке другое отношение к жизни и смерти. Ведь их жизнь находится почти что в роковой зависимости от малейшей ошибки или от злых природных сил, почти всегда неожиданных. Каждая минута, каждая секунда могут оказаться последними мгновениями жизни; наверно, поэтому в их песнях одновременно слышатся и радость, и печаль, и счастье, и тоска.
Да, ведь были же, были эти чудесные вечера, когда звучали дорогие сердцу муллы Насыра песни, были минуты предвечерья, когда нетерпеливо ждал он их. Неоткуда теперь взяться им. Покинуло море свои берега. Где те молодые, задорные ребята, которые завели бы песню? Где они, люди, которые когда-то смеялись на этих берегах, работали, радовались жизни? Время унесло их голоса… Огромные, величиной с юрту лодки на желтом песке, дома, похожие, в свою очередь, на эти шхуны, безлюдны, мертвы. Безлюдно все песчаное побережье – все кругом мертво, мертво…
Из тех, кто первым устремился к морю, был старый жырау Акбалак. Он прискакал на верблюдице. Верблюдицу пугало белое солончаковое месиво, она боялась опуститься на колени: мотала головой, утробно ревела – и все попытки старика заставить ее сделать это были тщетными. Молча стоявшая Кызбала подошла, быстро схватила за недоуздок верблюдицу и хрипло, но властно приказала: «Шок, проклятая, шок!» Верблюдица, яростно мотая головой, не переставая жевать жвачку, качнулась грузным туловищем и покорно опустилась.
Акбалак этому аулу приходился зятем, здесь жила его дочь, которая была замужем за местным рыбаком; нынче он приехал проведать внучат. Когда кончился ливень и люди бросились к морю, жырау тоже не усидел дома. Не мешая молитве Насыра, он ждал, когда тот кончит намаз и с ним можно будет поздороваться.
В прошлые времена жырау Акбалак тоже был рыбаком, неутомимым, удачливым.
И такими красивыми были его песни! Едва лодка отчаливала от берега, он запевал своим удивительным голосом. «Пай, пай, что за голос!» – восхищались люди. А рыбаки между собой шутили, и не без резона: «Ладно бы людей, но ведь и рыб завораживает Акбалак из Шумгена своим пением. Выйдет в море, поет с утра до полудня, возвращается – а лодка полна! И посмотрите, чем полна, люди добрые! Вот это улов! Ни одной мелкой рыбешки!»
Был Акбалак, кроме того, смелым и свободолюбивым, ведь он свою жену некогда выкрал из аула Насыра, не убоявшись ничьего гнева.
Однажды вечером, как всегда, рыбаки расставили сети и разошлись по домам, не спеша, поужинали и вскоре весь аул заснул глубоким сном. Вот тогда-то и увез Акбалак с собой дочь самого знатного и зажиточного в Караое рыбака Мергенбая – красавицу Карашаш. Ночью вышла в море их лодка, и отправились они на самые дальние острова Синеморья. Конечно, беглецу надо было быть круглым дураком, чтобы появиться с невестой в родном Шумгене, всего в двух шагах от Караоя. Несколько месяцев прожили они на тех далеких островах. Мергенбай снарядил пятерых своих сыновей на розыски, пристало к ним и несколько местных джигитов. Той же ночью они были в Шумгене. Разгневанный Мергенбай намеревался разгромить весь аул. Но не оказалось, естественно, в Шумгене Акбалака, а джигиты не стали учинять расправу над невинными людьми. Упрямый и несговорчивый Мергенбай был непреклонен. К аксакалам Шумгена он обратился с требованием: доставить к нему Акбалака и пусть тот падет ему в ноги. Иначе смерть всему Шумгену! Далеко в море был уже Акбалак, слишком поздно хватились люди Мергенбая. Да и у кого достало бы решимости броситься догонять лодку Акбалака – ведь была она самая быстрая в Синеморье? Много еще дней не мог успокоиться Мергенбай – ходил мрачный, злой. И наконец сказал людям: прощаю беглянке обиду. Ничего не поделать, если выбрала она себе в мужья этого никчемного жырау – такая, значит, у нее судьба и, значит, бессилен я, не в моей это оказалось власти. И все-таки пусть не показываются они мне на глаза, пусть живут в своем Шумгене. А вы, люди, если знаете, что она жива, – передайте ей мои слова. Долгое время никто и ничего не знал про влюбленных. Все решили, что они утонули. Но однажды тихим вечером их лодка пристала к берегу. Вот было радости в Шумгене! И не только в Шумгене. Все Синеморье собралось на их свадьбу – сыграли ее достойно. Только не было на свадьбе Мергенбая с сыновьями. Собрались тогда аксакалы и пошли к Мергенбаю: пали ему в ноги, просили прощения. Но крутой Мергенбай, даже простив, и капли радости не смог найти в своем сердце. Не растопили его ледяное сердце и слезы жены. Пять лет прожила со своим бесценным Акбалаком красавица Карашаш. Угробил-таки ее Мергенбай своим отношением, пусть через несколько лет, но угробил – бросилась Карашаш в море. Безутешно было горе Акбалака; всю оставшуюся жизнь провел он в одиночестве. Был у них сын, да погиб в войну. А дочь – ныне солидная байбише в Караое…
Вот, наверно, что припомнил жырау Акбалак, когда слез с верблюдицы и стал смотреть в море, дожидаясь, когда кончит свои молитвы Насыр. Тем временем практически все население аула уже потянулось к берегу.
Вдруг сумасшедшая Кызбала, следившая за все еще вздымающимися волнами, стала бормотать что-то невнятное, а потом вдруг закричала страшным голосом и стала показывать пальцем в море. Мулла Насыр не оставлял молитву, бил поклоны, а Акбалак живо встрепенулся, прищурил глаза, напрягая зрение, – и в большом удивлении замер. К берегу направлялась рыбацкая лодка со сломанной мачтой: то скрываясь наполовину в волнах, то выныривая из них вновь. Люди на берегу ахнули. Кызбала металась, никто не мог понять, что именно означали слова, которые она выкрикивала кратко, надрывно и хрипло. Безумная, видимо, вспомнила сына. Она тормошила людей, указывая на лодку, перебегала от одного к другому, словно заведенная. Вместе с ней метались, не отставая от нее, черная дворняжка со светлой метой на шее и коза с беленьким козленочком. Никто не мог взять в толк, чего хочет Кызбала. Тогда она бросилась к тяжелой старой лодке, брошенной на берегу, Лишь трем крепким джигитам была под силу эта тяжесть, но старуха напряглась и перевернула лодку, сделала несколько безуспешных рывков, чтобы столкнуть ее в воду. К ней бросилось несколько парней, они оттащили ее от лодки. Если бы безумная пустилась сейчас в море, она бы, безусловно, утонула. Кызбала поняла – лодки ей не видать. Она истошно завопила, стала кусать руки, дворняжка хватала парней за ноги. Тогда парни отпустили Кызбалу. Сумасшедшая снова бросилась в море, и когда вода была ей уже до колен, огромная волна накрыла ее и легко, словно песчинку, выбросила старуху на берег. Кызбала бессильно заколотила руками по песку, заплакала…
– Несчастная… – вздыхали в толпе.
– Остаться одной-одинешенькой на всем белом свете…
– Конечно, она помнит сына. Да и как можно забыть его, единственного…
Кызбала ничего не слышала, а если бы и услышала эти слова, полные жалости и сочувствия, то смысл их не дошел бы до нее. Эта одинокая лодка в нестихающем море действительно напомнила ей все-все про погибшего сына. Она помутненным разумом верила в его возвращение: даже по ночам она иногда бродила у моря, ждала, надеялась.
– Вон сын мой возвращается! – внятно выкрикнула наконец старуха и упала, потеряв сознание. Дворняжка-белошейка лизнула хозяйке руку, а коза с козленочком отпрыгнули в сторону, испугавшись людей, которые вновь бросились к безумной.
– Гневается море, – говорили между тем в толпе, – много обид оно накопило за эти годы…
