Священного Писания, чтобы на тебе не осуществилась поговорка «Усталый вол ступает тяжелее».

Иероним, который уклонился также от критики пересланных писем Августина (он был достаточно занят своими собственными), снова и снова пытался укротить Августина. Если он хотел блеснуть своей ученостью, «показать свой ум», то в Риме достаточно много ученых молодых людей, которые дерзают ввязываться в споры о Библии с самим епископом Иероним, сам лишенный ранга в иерархии, что его могло задевать еще более, чем восходящая слава Августина, напомнил также о странной судьбе его первого письма. Столь запоздалая его доставка было (по мнению его близкого друга, «истинного слуги Христа») намеренным, «исканием славы и успеха у народа Многие должны были увидеть, как ты на меня нападаешь, в то время как я трусливо уползаю, как ты, ученый, имеешь все в изобилии, в то время как я, неуч, не знаю, что сказать. Ты, говорят, хотел бы предстать человеком, который принудил мою болтливость к молчанию и набросил необходимую узду» Льстивые же слова Августина, напротив, объясняет Иероним, призваны лишь смягчить критику его персоны При этом он не считает его способным, «употребляя известное выражение, нападать на меня с мечом, намазанным медом». В конце концов он объявил его даже приверженцем евионитской «ереси». Августин реагировал, как с самого начала, в общем сдержанно, однако не уступая, и Иероним больше не отвечал на его последнее письмо, но сражается плечом к плечу с ним против «еретиков».

Как при этом действует святой, который даже по отцам церкви наносит более или менее грубые удары, показывает короткое, по признанию самого Иеронима, написанное за ночь послание «Против Вигилантия», галльского священника, который в начале V века столь же вразумительно, сколь и страстно боролся против отвратительного культа мощей и святых, против аскетизма, монашества, целибата, причем его поддерживали даже епископы.

«Земля породила многочисленных чудовищ, — начинает свою атаку Иероним — Лишь Галлия еще не знала своего чудовища. И тут внезапно появляется Вигилантий, или, лучше сказать, Дормитантий,^[82]чтобы своим нечистым духом бороться с Духом Христа». И тут он ругает Вигилантия потомок «разбойников и сбежавшейся толпы», «разложившийся дух», «человек с перекрученной головой, достойный гиппократовой смирительной рубашки», «ночной колпак», «трактирщик», «змеиный язык», «клеветник». Он приписывает ему «дьявольские уловки», «вероломный яд», «богохульство», «необузданную хулу», «алчность», «пьянство», утверждает, что тот «отец Бахуса», «погряз в нечистотах», держит «вместо крестного знамени походный знак дьявола». Он пишет «живущая собака Вигилантий» «О ты, чудовище, с которым нужно покончить!» «О позор! Неужели епископы сообщники его святотатств». Он шутит «Но ты спишь бодрствуя и пишешь во сне». Он говорит с пеной у рта, что Вигилантий его книги «порвал, храпя в пьяном угаре», выплевывая «из бездны своего нутра навозные нечистоты». Он демонстрирует возмущение бесстыдством Вигилания. Он-де при неожиданном подземном толчке выскочил из своей монастырской кельи голым. Друг Евстахия знает также, что «ночной колпак дает волю их похоти и природный жар плоти удваивает своими советами, или, лучше сказать, погашает в постели с женщиной. В конце концов мы больше ничем не отличаемся от свиней, не остается никакой дистанции между нами и неразумными зверьми, между нами и лошадьми» и так все далее.

Столь же грубо полемизирует Иероним и против работавшего в Риме монаха Ионивиана.

Иовиниан эволюционировал от радикальной аскезы на воде и хлебе к несколько более миролюбивому образу жизни и представлял нашедшую отклик, им самим библейски обоснованную точку зрения, что постничество и девственность не являются особенной заслугой, девушки не лучше замужних женщин, разрешавшую повторный брак и тем самым небесные блага делавшую равными для всех Иероним, напротив, исходил из Нового Завета, согласно которому брак христиан, который он, конечно, не мог в силу обстоятельств совершенно отвергнуть, должен быть фиктивным браком «Если мы воздерживаемся от половых сношений, то тем самым сохраняем женщине честь. Если мы от этого не воздерживаемся, то очевидно вместо оказания чести ей делаем обратное — оскорбляем ее». Но сам он, неистовый глашатай монашеского идеала, ругал Иовипиана таким образом, что его римский друг, Домнио, прислал ему целый список шокирующих мест памфлета то ли для улучшения, то ли для разъяснения, да что там, сам инициатор обеих книг «Против Иовиниана», Паммахий, пасынок подруги Иеронима Паулы, скупил в Риме все экземпляры и изъял их из обращения Опять же знаменательно Иероним осмелился катапультировать свой трактат против Иовиниана лишь после того как его в начале девяностых годов IV столетия отлучили два собора собор в.

Риме при епископе Сирицие и собор в Милане при Амвросии, которому со своей стороны трезвые взгляды Иовиниана показались лишь «диким ревом» и «тявканьем». И хотя Августин тоже издавал запах этой «ереси», он аппелировал к государству, допуская возможность для большей доказательности своих тезисов выпороть монаха свинцовой плеткой и отослать со товарищи на далматский остров «То не жестоко, что делают перед Богом с благочестивым сердцем», — писал Иероним.

«Главное искусство» Иеронима, действительно, состояло в том, чтобы «показать своих противников вместе и по отдельности как мерзких негодяев» (Грютцмахер).

Это был типичный полемический стиль святого, который, к примеру, поносит даже священника родного города Стридон, Люпицина, врагом которого он стал, и издевательски завершает поговоркой «Для ослиной пасти и чертополох подходящий салат». Или называет действительно этически мыслящего, высокообразованного Пелагия, с которым однажды даже был дружен, овсяной кашей жирного болвана, чертом, тучной собакой, «гигантским зверем, упитанным и способным нанести вред больше лапами, чем зубами. Эта собака происходит от известной ирландской породы, недалеко от Британии, как знает каждый. Эту собаку нужно уничтожить одним ударом духовного меча, как фантастического Цербера, чтобы навечно заставить замолчать вместе с Плутоном, его наставником». И этот же самый полемист обвиняет своих противников, «всех еретиков» «И если даже они не могут умертвить нас мечами, то в желании этого у них отнюдь нет недостатка».

Но в то время как божий муж столь бесцеремонно расправляется с широко уважаемым аскетом Пелагием, он может аскетизм и монашество, которым посвящена большая часть его опусов, прославлять столь невероятными лживыми историями, что еще Лютер в своих застольных речах издает стон «Я не знаю ни одного учителя, которому я был бы столь враждебен, как Иерониму». Он может (его литературный дебют) сообщить историю современной ему христианки, которую якобы напрасно склоняли к прелюбодеянию, приговоренной злым, скрытно обозначенным как язычник судьей к смертной казни, и которую после ужасных, изощренных пыток двое палачей семь раз тщетно пытались поразить мечом Иероним мог — «в свое время величайший учитель, какого могла иметь христианская церковь» (Й.А. и А. Тайнеры) — изобразить монаха, который, лежа в яме, ничего больше не ест, кроме пяти фиг в день, или другого, который в течение 30 лет живет лишь крохой хлеба и грязной водой, или может мифического Павла из Фивей, в существовании которого он сам сомневается, прославить на весь мир вздымающей волосы историйкой, утверждая, например (в то время как он высмеивал бесстыдную ложь других о Павле), что ворон на протяжении 60 лет ежедневно приносил половину хлеба — «лучший писатель — романист своего времени» (Кюнер).

С безошибочным инстинктом возвышали то хладнокровно клевещущего, то лживо превозносящего Иеронима, одно время советника и секретаря папы Дамаса, потом настоятеля монастыря в Вифлееме, очень популярного в Средние века, наконец, патрона ученой школы, соответственно теологического факультета и аскетизма. Да, Иероним мог легко быть избран даже папой. По крайней мере, сам он свидетельствует, что по заключению почти всех казался предназначенным для высшего священнического сана «Я был назван святым, смиренным, красноречивым». Но его сердечные отношения с разными дамами римской высшей знати возбуждали ревность клира. Сделала невозможным его пребывание в Риме также смерть юной девушки, причину которой разгневанный народ, пожалуй, едва ли несправедливо увидел в «detestabile genus monachorum».^[83]И так он бежал из города своей честолюбивой мечты, в сопровождении скором подруг.