P. S. Ты видел рекламу электробритвы под названием…? Оставляю здесь пустое место, потому что не отваживаюсь назвать тебе имя фирмы. В конце концов, я их представитель. Но ты знаешь, о чем речь. Поищи ее в рекламе на ТВ. Там показывают мальчишку 21 года — этакого красавчика! Он бреется, у вид у него при этом счастливый, как у угодившего в бардак херувима. Открыть секрет? Он мне сказал. Вместо бритвы он представляет себе здоровенный елдак. Представляет, будто это его дружок водит по его лицу своим славным толстым ласкунчиком. Рекламщики в восторге — таким удачным оказался этот ролик. Но стоп — я теперь женолюб, так что прощай все это.

P. P. S. Я отлично знаю того паренька из рекламы. Хочешь верь, хочешь нет, но это сын моей чудо-блондинки. Собственно, как раз обо мне он и думает. Как ты считаешь, он не ревнует меня к своей мамочке?

P. P. P. S. Имей в виду — обо всем этом никому ни полслова».

Я отдал письмо. Кажется, мы оба старались не смотреть собеседнику в глаза, но наши взгляды все равно встретились. Правда, сразу оттолкнулись друг от друга, как одноименные полюса двух магнитов. Гомосексуализм стоял между Ридженси и мной — его присутствие было столь же ощутимо, как запах пота, когда рядом совершается насилие.

— «Мне отмщение, и аз воздам», — сказал Господь, — произнес Ридженси. Он положил письмо обратно в нагрудный карман и тяжело перевел дух. — С удовольствием поубивал бы этих гомиков, — сказал он. — Всех до единого.

— Выпейте еще.

— От этого письма такой гнусный осадок, — промолвил он, похлопав себя по груди, — что выпивкой его не смоешь.

— Конечно, мое дело маленькое, — сказал я, — но вы когда-нибудь спрашивали себя, надо ли вам быть шефом полиции?

— К чему это вы? — Он мгновенно насторожился.

— Вам следовало бы знать. Вы ведь здесь бывали. Летом у нас в городе всегда уйма гомосексуалистов. Пока португальцы не откажутся от их денег, вам придется мириться с их поведением.

— Между прочим, я больше не и. о. шефа полиции.

— С каких же пор?

— А с сегодняшнего дня. С того момента, как прочел это письмо. Слушайте, я обыкновенный деревенский парень. Знаете, что такое для меня Сайгонский бульвар? По две шлюхи в ночь, и так десять ночей подряд — вот и все.

— Бросьте.

— На моих глазах убили много славных людей. Я не знаю никаких «зеленых беретов» с розовыми приборчиками. Хорошо, что Пангборн мертв. А то я бы его убил.

Ему можно было поверить. В воздухе словно пахло электричеством.

— Вы уволились официально? — спросил я.

Он вытянул руки, точно ограждая себя от любых вопросов.

— Я не хочу в это влезать. Меня никогда не сделали бы шефом полиции. Фактически он уже есть — португалец, который служит под моим началом.

— Что вы говорите? Так ваша должность — прикрытие?

Он достал платок и высморкался. Одновременно помотал головой вверх-вниз. Это у него значило «да». Ну и деревенщина. Наверняка и впрямь служил в Бюро по борьбе с наркотиками.

— Вы верите в Бога? — спросил он.

— Да.

— Хорошо. Я знал, что у нас получится разговор. Давайте в ближайшее время. Будем пить и беседовать.

— Ладно.

— Я хочу служить Богу, — сказал он. — Люди не понимают, что, если хочешь служить, ты должен иметь крепкий хребет, иначе ничего не сделаешь. Есть, например, тяжелая обязанность — мстить.

— Мы еще поговорим, — сказал я.

— Ага. — Он поднялся. — Не догадываетесь, кем может быть этот малый, Уодли?

— Старый дружок, наверное. Какой-нибудь богатый индюк из провинции.

— Какая проницательность. Ха-ха. Ха-ха. А я это имя где-то слышал. Такое необычное — захочешь, не забудешь. Кто-то упоминал имя Уодли, причем недавно. Не ваша ли жена?

— Спросите ее.

— Когда я ее увижу, я ее спрошу. — Он вынул блокнот и записал туда что-то. — Где, по-вашему, эта дамочка, Джессика?

— Может, вернулась в Калифорнию.

— Мы это сейчас проверяем.

Он обнял меня рукой за плечи, словно утешая непонятно по какому поводу, и мы вместе прошли через гостиную к двери. Мой рост позволяет мне никогда не чувствовать себя коротышкой, но он был заметно больше.

У двери он повернулся ко мне и сказал:

— Кстати, передаю вам привет. От моей жены.

— Я ее знаю?

— Ее зовут Мадлен.

— Ох, — сказал я. — Мадлен Фолко?

— Она самая.

Каков главный закон улицы? Если хочешь получить в спину нулю, заведи шашни с женой полицейского. Много ли знал Ридженси о ее прошлом?

— Да, — сказал я, — она иногда заходила выпить коктейль в заведение, где я работал барменом. Сколько лет прошло. Но я ее помню. Она была очень симпатичная — настоящая леди.

— Спасибо, — ответил он. — У нас двое симпатичных малышей.

— Интересно, — сказал я. — Я не знал… что у вас есть дети. — Это была почти осечка. Я еле удержался, чтобы не сказать: «Я не знал, что Мадлен может иметь детей».

— Есть, есть, — сказал он, извлекая на свет бумажник, — вот наше общее фото.

Я посмотрел на Ридженси, на Мадлен — со времени нашей последней встречи она постарела лет на десять — и на двух светловолосых мальчишек, которые были немного похожи на него и совершенно не похожи на нее.

— Очень славные, — сказал я. — Передайте привет Мадлен.

— Сайонара[18], — отозвался Ридженси и вышел.

Теперь я уже не мог отправиться в трурские леса. Чтобы поехать туда, мне надо было достичь прежней степени концентрации. А этого я сделать не мог — по крайней мере пока. Мои мысли метались, как ветер в холмах. Я не знал, о ком думать — о Лонни Пангборне, об Уодли, о Джессике или о Мадлен. Затем меня охватила печаль. Это была тяжкая печаль воспоминаний о женщине, которую я любил, и эта любовь ушла, хотя ее никак нельзя было терять.

Я размышлял о Мадлен. Наверное, час спустя я поднялся на верхний этаж, отомкнул один из ящиков в своем кабинете, нашел в пачке старых рукописей страницы, которые искал, и перечел их снова. Они были написаны почти двенадцать лет назад — кажется, мне было тогда двадцать семь? — и за ними явственно проступал образ молодого нахала, каким я тогда пытался быть, но это не вызывало досады. Если ты уже больше не один человек, а коллекция не сочетающихся друг с другом осколков, то взгляд обратно, на слова, написанные, когда ты был цельной личностью (пусть и дутой), может опять ненадолго собрать тебя вместе — что и произошло, пока я перечитывал эти страницы. Тем не менее, дойдя до конца, я бесповоротно подпал под власть давней скорби. Ибо я сделал ошибку, показав свою рукопись Мадлен, и это ускорило наш разрыв.

Лучшее из известных мне описаний женского органа принадлежит Джону Апдайку — это отрывок из его рассказа «Соседская жена»:

Каждый волосок драгоценен и индивидуален, вносит в общую гармонию свой вклад: светлые, почти невидимые у той складки, где начинается бедро, темные и непрозрачные там, где взывают о защите нежные губы, жесткие и ядреные, как борода лесника, под округлостью живота, редкие и темные, словно усы Макиавелли, рядом с ныряющей к анусу промежностью… Мол, игрушка меняется в зависимости от времени дня и фактуры ткани, из которой сделаны трусики. У нее есть свои сателлиты: та капризная дорожка, что поднимается к моему пупку и моему загару, шерстяные отметины на внутренней стороне моих бедер, искристый пушок, обрамляющий черту, где сходятся мои ягодицы. Янтарный, эбеновый, золотистый, каштановый, ореховый, рыжеватый, бежевый, табачный, кунжутовый, платиновый, бронзовый, персиковый, пепельный, огненный и светло-серый — вот лишь несколько цветов моей игрушки.

Это чудесное описание леса, которое заставляет задуматься о тайнах масштаба. Кто-то однажды написал о Сезанне: он сместил наше представление о величине настолько, что белое полотенце на столе оказалось похожим на снег, голубеющий в тени горных ущелий, а маленький участок обнаженного тела превратился в пустынную долину. Любопытная мысль. После нее я начал видеть в Сезанне гораздо больше — точно так же как Апдайк заставил меня совсем по-другому взглянуть на главную женскую прелесть. Уже за одно это Джон попал бы в число моих любимых писателей.