— Лейно, у меня осталось еще полфунта хлеба, дай нож, я разделю на троих.

Я разломал остаток краюхи. Вероятно, для многих из нас это последний ужин.

Мы засыпали.

Так проходила морозная ночь, последняя перед Кимас-озером.

Опять нажигало с одного бока и подмораживало другой, опять трещали сосны, и сидели у костров сторожевые, опять казалось в полусне, что не было начала походу нашему, не будет ему и конца...

Если завтра мы не уничтожим неприятельский штаб (цель нашего рейда), война затянется до весны.

Летом воевать здесь невозможно: болото, озера, полное бездорожье.

За это время Лига наций может присоединить Карелию к Финляндии, не спросив даже о желании «освобождаемых». На 30 января, кажется, назначено заседание Лиги. И с Советской Карелией может произойти то же, что и с Бессарабией.

Мы вышли в четыре часа утра 20 января.

Было совсем темно.

Пленных отправили в тыл.

Всех пленных конвоировали только два человека. Это был, пожалуй, немалый риск: ведь каждую минуту можно было встретить белых.

Не знаю, знакомо ли тебе подобное ощущение: ты очень устал, только что стал входить в сон, как вдруг тебя выбивают из этого сна.

Ты только что стал отогреваться у огня лесного костра, и тебя отрывают от него, чтобы послать в холодную черную зимнюю ночь.

И мы шли...

Никаких разговоров, никаких раскурок.

Мы шли в сосредоточенном молчании. Даже Антикайнен и Хейконен, любящие пошутить, молчали. И лишь по их напряженным лицам да по тому еще, как Антикайнен рывками отталкивался на ходу палками, а не плавно, как он делал всегда, можно было догадаться о серьезности положения, о трудности нашего предприятия. Так мы шли в напряженнейшем молчании почти бегом, больше часа, когда перед нами на условном месте вырос товарищ Суси.

Наш батальон остановился. Товарищи Антикайнен, Хейконен, Карьялайнен и Суси стали в кружок.

Лицо Суси казалось серым даже в полутьме наступающих сумерек. Он не спал уже больше суток, прошел за эти сутки около пятидесяти километров и произвел труднейшую ночную разведку.

Позади товарища Суси сидит на своих дровнях крестьянин из Кимас-озера, остановленный Суси.

Командиры решили действовать, как обычно: захватить все дороги и в условленное время одновременным ударом захватить село. По сведениям, добытым от крестьянина, лахтарей в селе не больше трехсот: штаб фронта, 1-й лесной полк, белый партизанский отряд Исоталанти — того зверя, который в 1919 году неистовствовал в Олонце.

Мы сейчас стоим на дороге из Челм-озера в Кимас, отрезая штаб от фронта. Надо закрыть дорогу в Финляндию и ударить с запада. Это поручается второй роте под командой Карьялайнена. В наступающих сумерках рассвета его фигура кажется еще больше, еще огромнее, чем всегда.

Дорогу на Барышнаволок, проложенную сейчас по льду озера, должна перехватить первая рота. Первой же роте под командой товарища Хейконена поручался лобовой удар.

Было очень тихо.

Можно было расслышать пение петухов в селе, можно было расслышать биение наших сердец. Во всяком случае дыхание наше большинству из нас казалось слишком резким и обращающим на себя внимание шумом.

Рота Карьялайнена пошла влево. Второй и третий взводы нашей роты стали удаляться вправо.

Мы подошли почти к самому краю склона, ведущего вниз к озеру.

Внизу, на расстоянии полукилометра от нас, на мысу, дымились трубы изб села, мычали коровы, блеяли овцы, кукарекали петухи, от нас же в деревню шла тишина.

Весь путь, который мы проделали, все, что мы перенесли, — все это мы сделали для сегодняшнего боя. Ладно!

Товарищ Хейконен подходит на скрипящих лыжах ко мне. Его валенки потеряли свою обычную форму, как бы расплющившись. Его обычно начисто выбритое лицо поросло щетиной, но голос его попрежнему уверен, и глаза сосредоточенно блестят перед боем.

«Кто из нас переживет этот день?» — думаю я. Как бы там ни было, каждый наш убитый заберет с собою в царство небесное не меньше двух лахтарей.

Товарищ Хейконен подходит ко мне.

— Матти, возьми отделение и отправляйся вперед, надо прощупать положение до конца.

— Слушаю, товарищ командир!

В первом отделении со мной Лейно, Тойво, Яскелайнен и еще четыре человека.

— Слушаю, товарищ командир! — беру я под козырек, скрытый под балахоном и, собрав свое отделение, отправляюсь вперед.

— Осторожно, товарищи, — говорю я ребятам и даю последние указания.

Так мы подходим к скату, к самому краю.

Уже почти совсем рассвело, и снег от рассвета — серый.

Все, что потом произошло, каждую секунду следующего получаса, я запомнил до самых незначительных мелочей на всю жизнь: и неловкие шаги Тойво, вспоминающего, наверное, свой последний спуск с горы, и сверкающие глаза Лейно, и его продранную варежку, из которой нелепо вылезал большой палец, и ноющую боль от глубокой царапины на ладони, полученной во время перехода через Массельгское щельё.

— Вперед! — сказал я и нагнулся немного, приготовившись к крутому спуску.

— Вперед, товарищи! — сказал я и оттолкнулся сразу двумя палками.

И сразу рывок этот вынес меня вперед и понес вниз, вниз по прекрасному снегу, с быстротой, захватившей дыхание, с плавностью легкого планера.

Что может быть лучше быстрого спуска по снежному склону на крепких лыжах?

Я летел вниз. С такого разбега можно было спокойно пролететь по гладкому, ровному месту шагов триста. Так я и сделал.

Лыжи несли меня прямо на деревню по гладкому снегу, по ровному озеру.

Я стоял, уже выпрямившись во весь рост, и тут увидел в ста-полутораста шагах от себя трех вооруженных людей, стоявших у крайних изб (может быть, бань).

Люди эти заметили наш спуск.

Я оглянулся — в десяти шагах позади меня шел Лейно. Остальная шестерка барахталась шагах в двухстах, у самой подошвы склона.

Один собирал разъехавшиеся в стороны лыжи, другой подымался на ноги, стряхивая снег, набившийся за шиворот, в валенки. Все, к счастью, были в балахонах.

У Тойво свалился штык, он его сейчас насаживал на место. Опять, наверное, из-за Тойво эта свалка произошла. И я разозлился на Тойво за дурацкую настойчивость, с какой он вынес весь этот трудный путь, чтобы, может быть, подвести в самую горячую минуту, и на себя за то, что потворствовал этой его глупой настойчивости.

— Лейно, идем вперед, — шепнул я своему верному другу.

Он кивнул мне, показывая всем своим видом, что понимает и серьезность нашего положения и задуманный мною план.

Мы медленно, как в кино при ускоренной съемке, пошли вперед, навстречу лахтарям.

Я вытащил незаметным движением наган и, взяв обе палки в левую руку (в другой — револьвер), держа палки за спиной, медленно продолжал итти навстречу лахтарям.

Сухо щелкнули затворы винтовок неприятельского дозора.

— Кто идет?

— Бросьте ваши штучки, ребята, — сказал я возмущенным голосом, — мы из отряда Риута, в своих не стреляем!

Лахтари держались еще настороженно, недоверчиво и не опускали ружей, взятых наперевес.

Я оглянулся.

Отделение все уже встало на лыжи, и Яскелайнен шел уже по следу Лейно.

Я подумал: «Может быть, этим ребятам известна каждая морда в отряде Риута», и, подходя еще ближе, сказал:

— Нам бы в баню нужно, нет ли у тебя закурить? (Неужели они не узнают нас по штыкам, как старик в Конец-острове?)

Мой вопрос о табаке, однако, разогнал остатки настороженности дозора.

И в самом деле: откуда здесь, в центре белого движения, могли бы появиться красные? Даже предположение такое казалось нелепым.

Лахтарь опустил винтовку, вытащил из кармана кисет и стал его развязывать.

Лейно вплотную подошел к другому лахтарю.

Остальные ребята были уже шагах в семидесяти. На все это потребовалось гораздо меньше времени, чем для того, чтобы отхлебнуть глоток холодного кофе.