У ворот стоял фургон, и рядом, положив на капот руки и расставив ноги, в характерной для обыска позе водитель. Ветер треплет рыжеватые волосы. Вот охранник охлопал его по карманам и пнул прикладом автомата. Водитель выпрямился, повернулся к охраннику, взял что-то и залез в кабину. Фургон резко рванул вперёд.
- Прощай, Друг, - беззвучно шевельнул губами Стиг.
Как фургон миновал ворота и куда свернул, он не видел. Потому что плакал, уткнувшись лбом в подоконник и по-детски всхлипывая.
Выскочив из мастерской, Гаор бегом бросился в кассу поменять монеты на фишки.
- Чего так долго? Сложный ремонт, что ли?
- Да, господин смотритель.
Спасибо Огню, отвязался, не стал дальше выспрашивать. Эх, Жук, зря ты на их честность рассчитываешь. Что смотрители, что надзиратели - сволочи из сволочей, им только дай зацепку.
Получив две синие фишки, опять бегом в рабскую зону, в ларёк.
- Есть не будешь? - окликнула его Мать.
- Некогда, Мать, из графика вышел, - крикнул он на бегу.
Дело было не в графике. Ему просто надо сейчас немедленно умотаться отсюда, далеко, как можно дальше, чтобы... чёрт, опять обыск. Теперь к фургону. Как здесь? Спасибо Тягуну - машина помыта, заправлена, вода, масло... в порядке... А чёрт, снова обыск. Ну, вот и прощальный пинок прикладом.
- Вали, волосатик.
"Пошёл ты", - мысленно отругнулся Гаор, бросаясь к рулю. И с места почти на форсаж. Ну, вперёд.
Каким чудом он ни во что не врезался и не попался в этой сумасшедшей гонке дорожной полиции... Обошлось и ладноть. Окончательно он пришёл в себя уже в лесу на полпути в первый по маршруту посёлок.
Гаор помотал головой, словно просыпаясь, остановил фургон и вышел. Сыпал мелкий почти неощутимый дождь, вернее, в воздухе стояла мелкая водяная пыль, будто... будто Мать-Вода его по лицу погладила. И под этой почти невесомой водяной тяжестью медленно осыпалась листва. Раздвигая кусты своим телом, осыпаемый каплями и листьями, Гаор вошёл в перелесок.
Он брёл без тропы, наугад, гладил мокрые стволы, пригибал и отпускал ветви, ерошил ногами палую листву. И говорил. Не слыша и не очень даже понимая своих слов. Он благодарил набольших матерей и просил их помочь, прикрыть его друга на пути в Аргат, дать тому довезти бумаги, обещал любую жертву за Жука, вы, Матери, вы всё видите, если что, то пусть меня, а не его... А потом, уже придя в себя и вернувшись к машине, сидел на подножке фургона и курил, разглядывая серую дорогу, пёстрый лес вокруг и серое небо над головой.
Великий Огонь, как же Жук это проделал? Ведь что мог ему рассказать тот пацан? Крохи. Меньше крох. Рыжий, обращённый, водит фургон, ну, ещё номер, если разглядел и запомнил. По этим нескольким словам Жук его нашёл, вычислил, где и когда их пути можно пересечь так, чтобы поговорить... Сколько же это стоило? Одному смотрителю пришлось отвалить... нет, он даже не представляет сколько. А таких денег у Жука никогда не было и быть не может. Одет Жук хорошо, конечно, но если вспомнить, как одевались Сторрам и Гархем... Нет. Но если это не деньги, то... то неужели то...? Гратис... Тогда Седой ему запретил даже упоминать о ней. Но если не она, то кто же? Некому больше. И незачем. А зачем он Гратис? Что он может сделать, чем помочь? Но... но если сделали один раз... нет, второго раза не будет, он не дурак и понимает, что такие чудеса дважды не совершаются. Недаром Жук ни словом не обмолвился, что они ещё раз увидятся. Ладно, чудо было. Спасибо и тебе, пацан. Спасибо, что выжил и добрался до Жука. Удачи тебе, Огонь тебя храни, пацан, матерей к тебе, дуггуру, я звать не могу. Хотя... Мать-Земля - всему сущему мать, все мы её дети.
А теперь... и Гаор мысленно развязал тесёмки у папки - во второй раз днём - и достал лист со статьей о Седом. Аккуратно надписал в левом верхнем углу: "Передано для публикации". Не так перечитал, как просмотрел заново, будто ещё мог что-то изменить или поправить. И положил под другие, ждущие своего часа листы. Да, он всё понимает, чудо неповторимо, но надо подумать, просмотреть записи и решить, что будет темой следующей статьи. И начать её писать. Чтобы второе чудо - он невольно усмехнулся - не застало его врасплох. А то... а если б не было у него готовой статьи, тогда что? Получилось бы, что такое было проделано за-ради коржиков? А жаль, что от волнения и голода смолотил всё без разбора, даже вкуса не прочувствовал. Он эти коржики ещё по летним лагерям помнит. Жук брал с собой большой пакет и хвастал, что через месяц они будут ещё вкуснее. Ну конечно, месяц они не ждали, съедали почти сразу. Ну, всё. Пора. А то и впрямь... опять на "кобыле" кататься придётся. Джадду его бить тоже не в особое удовольствие.
Гаор растёр в пыль докуренный до губ окурок и встал. Пора, сумерки уже, в посёлок он вообще по темноте доберётся. Пора.
Он в последний раз, словно прощаясь, огляделся и полез в кабину. Мягко стронул машину и поехал, плавно набирая скорость. Как же ему повезло, что ни одного патруля не было, пока он в себя приходил. "Слабаком ты стал - упрекнул он себя - сопливишься легко, голову теряешь. А слабым тебе быть нельзя".
Быстро темнело, и Гаор включил фары. Да, всё вышло удачно, а теперь забудь, как забыл о пацане, чтоб даже случайно не проболтаться, ни в трёпе, ни на допросе. Ты - никто, и не было ничего. А что, почти в рифму получилось. Жрать хочется. Чего он там в ларьке впопыхах набрал? Иди уж дотерпит до посёлка? Дотерпит. Лучше покурить. Заодно, чтоб в мозгах просветлело. А ларьковую, "городскую" еду он на постое и выложит. Побалует поселковых и за ночлег и постой расплатится. С едой в посёлках напряг. Накормить тебя всегда накормят, так ведь от себя оторвут, на тебя паёк не предусмотрен.
Говорят, для журналиста главное - это знать, как отзовётся его статья. А он даже напечатанной её не увидит. Сюда "Эхо" даже случайно не доберётся. Он же помнит: тираж крохотный, весь по Аргату расходился. Когда его впервые напечатали, он пришёл к Центру Занятости - одному из немногих мест в Аргате, где на стендах висели практически все аргатские газеты, кроме совсем уж откровенной порнухи - сел на скамейку у стенда с "Эхом" и курил, будто другого места найти не мог, а сам следил: читают ли. И жадно слушал разговоры. А теперь и этого не будет. Ну, так и не думай об этом.
Чтобы отогнать неудержимо накатывающий сон, он запел. Приём, известный ему ещё даже не с фронта, а с училища, всегда безотказно действующий. Не мешает следить за дорогой, позволяет ещё о чем-нибудь думать и отгоняет сон. Пользовался он им и сейчас, конечно, когда в машине один, без хозяина. Пел и старые, армейские и фронтовые песни, кое-какие из них были абсолютно непечатные, и услышанные в рабских камерах и посёлках. Протяжные, совсем не похожие на дуггурские, они тоже помогали коротать время в дороге, хотя бы тем, что где треть, где половина, а где почти все слова были непонятны, и, выпевая их, он ещё и думал: что бы это значило, что безусловно помогало разогнать сон. И были ещё песни, услышанные им на дембеле. Как-то Кервин затащил его в странную компанию. Странную тем, что там почти не говорили, а только пели, подыгрывая себе на гитарах. Услышанное там не походило ни на что, за некоторые из песен можно было вполне угодить в кое-какое ведомство, не будь оно к ночи помянуто. Что-то ему понравилось, что-то нет, а кое-что намертво отложилось в памяти, став почему-то именно сейчас понятным и близким.
Ну, сколько осталось? Прибавим, совсем ночью приезжать тоже нехорошо: либо придётся будить управляющего, что опасно для здоровья, и старосту, что невежливо по отношению к умотавшемуся за день человеку, либо оставить разгрузку на утро, что задержит выезд, чего тоже не хочется. Фары на дальний свет и скорость повыше. Прикрой тылы, следи за флангами и вперёд, Отчаюга. Надо же, Жук до сих пор помнит, как его в училище звали. А строчки те, тоже из того же старого затрёпанного сборника, что он на дембеле отыскал на книжном развале, он всё-таки вспомнил! Как там? Нам не дано... да, нам не дано предугадать, как слово наше отзовётся... а дальше? Вроде так: и нам забвение даётся, как нам даётся благодать. Вроде так. Тогда он не понял: при чём тут забвение. А теперь понимает? Ладно. Вон они, как в песне про коня: дальних деревень огоньки. Окна светятся, значит, не все спят.
