Мысли ползут откуда-то из глубины головы. Она вспоминает. Где она сейчас? Да… Ей угрожает опасность, да… Они похитили ее, она так пыталась от них скрыться, но они все-таки ее похитили. Похитили, чтобы издеваться над нею. Похитили, чтобы проводить над ней эксперименты. Наука развивается – смешно! Чтобы развивать науку, они похищают людей, чтобы ставить эксперименты над ними. Эксперименты над людьми запрещены, да, но ведь это же понятно, это просто очевидно, что существуют подпольные лаборатории, где ставят опыты над людьми. Над людьми издеваются, они страдают, они умирают, чтобы развивать эту гребаную современную науку. Что для ученых смерть пары сотен людей, если дело касается развития глобальных научных знаний? Что для них ее жизнь? Ничто. Если она умрет, они просто выкинут ее труп на помойку, выкинут – или закопают где-нибудь в лесу или на территории глухой промышленной зоны, и никто никогда не узнает, где покоятся ее жалкие останки, как не узнают и того, что на самом деле с нею случилось. Наука – святое дело, цивилизация должна идти вперед, да… Смешно.

Больно, так больно. Голова раскалывается на части, и в левом виске чувствуется какое-то слабое жжение. Так хочется пить. Они что-то сделали с ней, они непременно уже успели что-то с ней сделать. Она слегка вздрогнула, припоминая то, как женщина с неприятным лицом, с равнодушным на нем выражением, вкалывала ей что-то в вену из большого шприца. Конечно, она была абсолютно равнодушна к ней, что для нее ее жизнь, когда тут – наука… Интересно, что они ей вкололи? Что они сделали с ней? Наверняка это был не единственный укол, они что-то делали с ней, когда она была без сознания, когда она была абсолютно беспомощна и была лишена всякой возможности себя защитить. Что они могли сделать? Все, что угодно. Просторы их ужасных экспериментов могут расстилаться как угодно широко – ровно так, как широка человеческая фантазия, подкрепленная медицинскими знаниями и фанатичной преданностью своей безумной мечте. Даже если она будет долго думать, она все равно не сможет даже предположить, что они делают с нею, разве кто-нибудь здесь ей об этом скажет? Она даже не помнит, как оказалась здесь, и даже не имеет никакого понятия о том, сколько времени провела без сознания. На часы ли идет счет этого ужасного времени, дни ли? Она не помнит, нет, и даже не может сделать ни единого о том предположения. Что же было, что… Кажется, она шла по улице, она бежала, да… Она знала, что они гонятся за нею, знала, что они хотят ее похитить, да. Она так старалась убежать, сердце колотилось в груди, больно, так больно… Они вязали ее веревками, они толкали ее в душную машину. И, опять-таки, что-то кололи. Наверное, так. Она не помнит точно. Кажется, она просила кого-то о помощи? Да, просила, она наверняка кричала, пыталась кого-то позвать, она так хотела жить, она так просила, чтобы кто-нибудь ей помог, кто-нибудь спас. Наверняка это было так. Все как в тумане. Сволочи! Она ничего не помнит. Она поняла вдруг, что не знает даже, какое сейчас время года. Когда она бежала от них по пустынной улице, лихорадочно ища место, которое бы послужило для нее убежищем, которое бы стало ее спасением, на улице стояла осень, шел дождь, он не просто шел, он лился, отражаясь от сумеречных луж на асфальте, он шумел, и брызги летели из-под ее ног, ударяющих эти лужи подошвами ботинок в отчаянных порывах бегства. Когда это было? Пару дней назад? Давно? Она не убежала. Ей никто не помог. Не получилось. Она стиснула зубы. Сволочи. На место страху пришел дикий гнев. Может, для них ничего не стоит ее жизнь, но для нее самой она стоит! Она должна выжить. Она почти ничего не помнит – значит, они уже успели что-то сделать с нею, значит, какой-то из их чудовищных планов уже вошел в оборот. Ей казалось, словно где-то в самом ее мозгу кипит вколотая ей отравленная вакцина. Она должна выжить. Должна, должна! Она непременно что-нибудь придумает. Она непременно убежит от них. Даже если у нее больше нет ног. Даже если ее разбил паралич, она все равно что-нибудь придумает, она уползет, она будет впиваться зубами в каменный пол, грызя его, цепляясь, таща вперед свое изуродованное, изувеченное тело. Зубы у нее на месте, челюсти шевелятся – она это уже проверила. Надо придумать, как бежать, куда бежать. Так, чтобы ее не заметили. Надо что-то придумать, пока они еще не обнаружили все-таки ее пробуждения. Надо придумать, пока эта гадость, вколотая ей в кровь, не сделала свое черное дело и не разбила ее окончательно.

Она еще не знала наверняка, что именно ей сейчас следует делать, она не знала, сколько у нее осталось времени, но что-то ей подсказывало, что очень немного, а потому действовать надо быстро.

Она снова бежала. Бежала быстро, невзирая на струи дождя, бьющие ей в лицо и фары машин, слепящие так сильно, что пути практически не было видно, и приходилось щуриться, рискуя каждый раз своею жизнью, в очередной раз перебегая дорогу вслепую и задыхаясь от этой своей слепоты, от осознания ужаса того, что в любую минуту она может погибнуть.

Но что страшнее? Погибнуть или попасться им, отдаться во власть их чудовищных опытов? Если ее собьет машина, то, по крайней мере, она, вероятно, может умереть быстро, в пример той самой ужасной участи, которая достанется ей, догони они ее сейчас. Если они ее поймают, они убьют ее, это несомненно, только смерть эта будет куда страшнее, чем удар железного корпуса о ломающиеся с треском тонкие женские кости обветшавших от бессилия и авитаминоза ребер. Они убьют ее, это было очевидно, но прежде чем убить, они замучают ее, искалечат своими ужасными, бесчеловечными опытами, и смерть эта, пришедшая к ней в конце концов, уже не будет казаться страшной, но станет скорее волшебным освобождением, и умрет она грязно, униженная и втоптанная лицом в жалкие останки человеческой совестливости и добродетели. И в миг этот, когда оборвется ее измученное, ослабевшее дыхание, в ее глазах, бывших всегда прежде такими чистыми, прозрачными, застынет ужас от осознания того, в каком бесчеловечном мире провела она свою жалкую жизнь, такую короткую, но успевшую стать такой грязной, такой ничтожной, смешавшей с мерзкой пошлостью всю красоту человеческой молодости, всю прелесть юных лет, никогда уже не перерастущих в зрелое благополучное и состоявшееся равновесие. Бесчеловечный мир, созданный бесчеловечными, жестокими существами, называющими себя людьми. Ученые! Смешно. Смешно и подло.

Да, пусть она умрет. Но даже если и вправду случится именно так, то, по крайней мере, она была уверена в том, что после всех ее мучений, вероятно, предстоящих ей теперь, в ее глазах застынет не только унизительное выражение страха и беззащитная горечь разочарования, разочарованности в этом мире, до которой никому из них не будет дела, к которой каждый останется равнодушным, и ни у кого из этих циничных скотов не дернется ни единый мускул на лице после увиденного мертвого лица изможденной девушки, погибшей в столь раннем возрасте от их грязных рук, которые они даже не потрудятся умыть, даже после всего этого в ее глазах застынет не только ужас, нет. Еще в ее глазах застынет презрение. К ним. Даже в смертный час, даже измученная и изувеченная, она будет их презирать и не побоится показать им всю глубину своего презрения, маску которого они уже никогда не смогут стереть с юного омертвевшего лица. Жаль только, что это горькое гнусное выражение, так не вяжущееся с обликом юного женского лица, будет последним, что отразится на ее красивом лице. Пусть даже им будет все равно, пусть так! И даже если они посмеются над нею, глядя в ее глаза – все равно. Все равно этим они ничего не изменят, и глубина ее презренья не смоется их грязным смехом и не застынет от циничного докторского равнодушия, и, как бы они ни старались не обращать внимания на эту жалкую каплю ненависти, капнувшую в их гнусную жизнь ее мертвым личиком – они все равно не смогут не заметить ее презрительного высокомерия, как бы далеко они не прятали это в свое жалкое отрепье, называемое скорее жалким подобием души, чем ею самой – они никогда не смогут этого забыть, никогда. Пусть она умрет, но повергнутой при этом она не будет. И даже если она сейчас для них не более чем материал для их пустых, бессмысленно жестоких экспериментов, они все равно будут ее уважать, все равно будут. Пусть даже это будет после ее смерти.