(Раздумье на открытии Grand Opera) 7

В смокинг вштопорен, побрит что надо. По гранд по опере гуляю грандом. Смотрю в антракте — красавка на красавице. Размяк характер — все мне нравится. Талии — кубки. Ногти — в глянце. Крашеные губки розой убиганятся. Ретушь — у глаза. Оттеняет синь его. Спины из газа цвета лососиньего. Упадая с высоты, пол метут шлейфы. От такой красоты сторонитесь, рефы. Повернет — в брильянтах уши. Пошевелится шаля — на грудинке ряд жемчужин обнажают шиншиля. Платье — пухом. Не дыши. Аж на старом на морже только фай да крепдешин, только облако жоржет. Брошки – блещут… на тебе! — с платья с полуголого. Эх, к такому платью бы да еще бы… голову. 1929 СТИХИ О СОВЕТСКОМ ПАСПОРТЕ Я волком бы выгрыз бюрократизм. К мандатам почтения нету. К любым чертям с матерями катись любая бумажка. Но эту… По длинному фронту купе и кают чиновник учтивый движется. Сдают паспорта, и я сдаю мою пурпурную книжицу. К одним паспортам — улыбка у рта. К другим — отношение плевое. С почтеньем берут, например, паспорта с двухспальным английским левою. Глазами доброго дядю выев, не переставая кланяться, берут, как будто берут чаевые, паспорт американца. На польский — глядят, как в афишу коза. На польский — выпяливают глаза в тугой полицейской слоновости — откуда, мол, и что это за географические новости? И не повернув головы кочан и чувств никаких не изведав, берут, не моргнув, паспорта датчан и разных прочих шведов. И вдруг, как будто ожогом, рот скривило господину. Это господин чиновник берет мою краснокожую паспортину. Берет — как бомбу, берет — как ежа, как бритву обоюдоострую, берет, как гремучую в 20 жал змею двухметроворостую. Моргнул многозначаще глаз носильщика, хоть вещи снесет задаром вам. Жандарм вопросительно смотрит на сыщика, сыщик на жандарма. С каким наслажденьем жандармской кастой я был бы исхлестан и распят за то, что в руках у меня молоткастый, серпастый советский паспорт. Я волком бы выгрыз бюрократизм. К мандатам почтения нету. К любым чертям с матерями катись любая бумажка. Но эту… Я достаю из широких штанин дубликатом бесценного груза. Читайте, завидуйте, я — гражданин Советского Союза. 1929 АМЕРИКАНЦЫ УДИВЛЯЮТСЯ Обмерев, с далекого берега СССР глазами выев, привстав на цыпочки, смотрит Америка, не мигая, в очки роговые. Что это за люди породы редкой копошатся стройкой там, поодаль? Пофантазировали с какой-то пятилеткой… А теперь выполняют в 4 года! К таким не подойдешь с американской меркою. Их не соблазняют ни долларом, ни гривною, и они во всю человечью энергию круглую неделю дуют в непрерывную. Что это за люди? Какая закалка! Кто их так в работу вклинил? Их не гонит никакая палка — а они сжимаются в стальной дисциплине! Мистеры, у вас практикуется исстари деньгой окупать строительный норов. Вы не поймете, пухлые мистеры, корни рвения наших коммунаров. Буржуи, дивитесь коммунистическому берегу — на работе, в аэроплане, в вагоне вашу быстроногую знаменитую Америку мы и догоним и перегоним. 1929 ПРИМЕР, НЕ ДОСТОЙНЫЙ ПОДРАЖАНИЯ

Тем, кто поговорили и бросили

Все — в ораторском таланте. Пьянке — смерть без колебания. Это заседает анти- алкогольная компания. Кулаком наотмашь в грудь бьют себя часами кряду. “Чтобы я? да как-нибудь? да выпил бы такого яду?!” Пиво — сгинь, и водка сгинь! Будет сей порок излечен. Уменьшает он мозги, увеличивая печень. Обсудив и вглубь и вдоль, вырешили все до толики: де — ужасен алкоголь, и — ужасны алкоголики. Испершив речами глотки, сделали из прений вывод, что ужасный вред от водки и ужасный вред от пива… Успокоившись на том, выпив чаю 10 порций, бодро вылезли гуртом яростные водкоборцы. Фонарей горят шары, в галдеже кабачный улей, и для тени от жары водкоборцы завернули… Алкоголики, — воспряньте! Неуместна ваша паника! Гляньте — пиво хлещет анти — алкогольная компанийка. 1929 ПТИЧКА БОЖИЯ Он вошел, склонясь учтиво. Руку жму. – Товарищ — сядьте! Что вам дать? Автограф? Чтиво!” – Нет. Мерси вас. Я — писатель. – Вы? Писатель? Извините. Думал — вы пижон. А вы… Что ж, прочтите, зазвените грозным маршем боевым. Вихрь идей у вас, должно быть. Новостей у вас вагон. Что ж, пожалте в уха в оба. Рад товарищу. — А он: – Я писатель. Не прозаик. Нет. Я с музами в связи. — Слог изыскан, как борзая. Сконапель ля поэзи. На затылок нежным жестом он кудрей закинул шелк, стал барашком златошерстым и заблеял, и пошел. Что луна, мол, над долиной, мчит ручей, мол, по ущелью. Тинтидликал мандолиной, дундудел виолончелью. Нимб обвил волосьев копны. Лоб горел от благородства. Я терпел, терпел и лопнул и ударил лапой об стол. – Попрошу вас покороче. Бросьте вы поэта корчить! Посмотрю с лица ли, сзади ль, вы тюльпан, а не писатель. Вы, над облаками рея, птица в человечий рост. Вы, мусье, из канареек, чижик вы, мусье, и дрозд. В испытанье битв и бед с вами, што ли, мы полезем? В наше время тот — поэт, тот — писатель, кто полезен. Уберите этот торт! Стих даешь — хлебов подвозу. В наши дни писатель тот, кто напишет марш и лозунг! 1929 СТИХИ О ФОМЕ Мы строим коммуну, и жизнь сама трубит наступающей эре. Но между нами ходит Фома, и он ни во что не верит. Наставь ему достижений любых на каждый вкус и вид, он лишь тебе половину губы на достиженья — скривит. Идем на завод отстроенный мы — смирись перед ликом факта. Но скептик смотрит глазами Фомы: – Нет, что-то не верится как-то. — Покажешь Фомам вознесенный дом и ткнешь их и в окна, и в двери. Ничем не расцветятся лица у Фом. Взглянут — и вздохнут: «Не верим!» Послушайте, вы, товарищ Фома! У вас повадка плохая. Не надо очень большого ума, чтоб все отвергать и хаять. И толк от похвал, разумеется, мал. Но слушай, Фоминая шатия! Уж мы обойдемся без ваших похвал — вы только труду не мешайте. 1929 Я СЧАСТЛИВ! Граждане, у меня огромная радость. Разулыбьте сочувственные лица. Мне обязательно поделиться надо, стихами хотя бы поделиться. Я сегодня дышу как слон, походка моя легка, и ночь пронеслась, как чудесный сон, без единого кашля и плевка. Неизмеримо выросли удовольствий дозы. Дни осени — баней воняют, а мне цветут, извините, — розы, и я их, представьте, обоняю. И мысли и рифмы покрасивели и особенные, аж вытаращит глаза редактор. Стал вынослив и работоспособен, как лошадь или даже — трактор. Бюджет и желудок абсолютно превосходен, укреплен и приведен в равновесие. Стопроцентная экономия на основном расходе — и поздоровел и прибавил в весе я. Как будто на язык за кусом кус кладут воздушнейшие торта — такой установился феерический вкус в благоуханных апартаментах рта. Голова снаружи всегда чиста, а теперь чиста и изнутри. В день придумывает не меньше листа, хоть Толстому ноздрю утри. Женщины окружили, платья испестря, все спрашивают имя и отчество, я стал определенный весельчак и остряк — ну просто — душа общества. Я порозовел и пополнел в лице, забыл и гриппы и кровать. Граждане, вас интересует рецепт? Открыть? или… не открывать? Граждане, вы утомились от жданья, готовы корить и крыть. Не волнуйтесь, сообщаю: граждане — я сегодня — бросил курить. 1929 РАССКАЗ ХРЕНОВА О КУЗНЕЦКСТРОЕ И О ЛЮДЯХ КУЗНЕЦКА К этому месту будет подвезено в пятилетку 1 000 000 вагонов строительных материалов. Здесь будет гигант металлургии, угольный гигант и город в сотни тысяч людей. Из разговора. По небу тучи бегают, дождями сумрак сжат, под старою телегою рабочие лежат. И слышит шепот гордый вода и под и над: “Через четыре года здесь будет город-сад!” Темно свинцовоночие, и дождик толст, как жгут, сидят в грязи рабочие, сидят, лучину жгут. Сливеют губы с холода, но губы шепчут в лад: “Через четыре года здесь будет город-сад!” Свела промозглость корчею — неважный мокр уют, сидят впотьмах рабочие, подмокший хлеб жуют. Но шепот громче голода — он кроет капель спад: “Через четыре года здесь будет город-сад! Здесь взрывы закудахтают в разгон медвежьих банд, и взроет недра шахтою стоугольный «Гигант». Здесь встанут стройки стенами. Гудками, пар, сипи. Мы в сотню солнц мартенами воспламеним Сибирь. Здесь дом дадут хороший нам и ситный без пайка, аж за Байкал отброшенная попятится тайга”. Рос шепоток рабочего над темью тучных стад, а дальше неразборчиво, лишь слышно — «город-сад». Я знаю — город будет, я знаю — саду цвесть, когда такие люди в стране в советской есть! 1929 ОСОБОЕ МНЕНИЕ Огромные вопросищи, огромней слоних, страна решает миллионнолобая. А сбоку ходят индивидумы, а у них мнение обо всем особое. Смотрите, в ударных бригадах Союз, держат темп и не ленятся, но индивидум в ответ: “А я остаюсь при моем, особом мненьице”. Мы выполним пятилетку, мартены воспламеня, не в пять годов, а в меньше, но индивидум не верит: “А у меня имеется, мол, особое мненьище”. В индустриализацию льем заем, а индивидум сидит в томлении и займа не покупает и настаивает на своем собственном, особенном мнении. Колхозим хозяйства бедняцких масс, кулацкой не спугнуты злобою, а индивидумы шепчут: “У нас мнение имеется особое”. Субботниками бьет рабочий мир по неразгруженным картофелям и поленьям, а индивидумы нам заявляют: “Мы посидим с особым мнением”. Не возражаю! Консервируйте собственный разум, прикосновением ничьим не попортив, но тех, кто в работу впрягся разом, — не оттягивайте в сторонку и напротив. Трясина старья для нас не годна — ее машиной выжжем до дна. Не втыкайте в работу клинья, — и у нас и у массы и мысль одна и одна генеральная линия. 1929 ДАЕШЬ МАТЕРИАЛЬНУЮ БАЗУ! Пусть ропщут поэты, слюною плеща, губою презрение вызмеив. Я, душу не снизив, кричу о вещах, обязательных при социализме. “Мне, товарищи, этажи не в этажи — мне удобства подай. Мне, товарищи, хочется жить не хуже, чем жили господа. Я вам, товарищи, не дрозд и не синица, мне и без этого делов массу. Я, товарищи, хочу возноситься, как подобает господствующему классу. Я, товарищи, из нищих вышел, мне надоело в грязи побираться. Мне бы, товарищи, жить повыше, у самых солнечных протуберанцев. Мы, товарищи, не лошади и не дети — скакать на шестой, поклажу взвалив?! Словом, — во-первых, во-вторых, и в-третьих, — мне подавайте лифт. А вместо этого лифта мне — прыгать — работа трехпотая! Черным углем на белой стене выведено криво: “Лифт НЕ работает”. Вот так же и многое противно глазу. — Примуса, например?! Дорогу газу! Поработав, желаю помыться сразу. Бегай — лифт-мошенник! Словом, давайте материальную базу для новых социалистических отношений”. Пусть ропщут поэты, слюною плеща, губою презрение вызмеив. Я, душу не снизив, кричу о вещах, обязательных при социализме. 1929 ЛЮБИТЕЛИ ЗАТРУДНЕНИЙ Он любит шептаться, хитер да тих, во всех городах и селеньицах: “Тс-с, господа, я знаю — у них какие-то затрудненьица”. В газету хихикает, над цифрой трунив: “Переборщили, замашинив денежки. Тс-с, господа, порадуйтесь — у них “какие-то такие затрудненьишки”. Усы закручивает, весел и лих: “У них заухудшился день еще. Тс-с, господа, подождем — у них теперь огромные затрудненьища”. Собрав шептунов, врунов и вруних, переговаривается орава: “Тс-с-с, господа, говорят, у них затруднения. Замечательно! Браво!” Затруднения одолеешь, сбавляет тон, переходит от веселия к грусти. На перспективах живо наживается он — он своего не упустит. Своего не упустит он, но зато у другого выгрызет лишек, не упустит уставиться в сто задов любой из очередишек. И вылезем лишь из грязи и тьмы — он первый придет, нахален, и, выпятив грудь, раззаявит: “Мы аж на тракторах — пахали!” Республика одолеет хозяйства несчастья, догонит наган врага. Счищай с путей завшивевших в мещанстве, путающихся у нас в ногах! 1929 МАРШ УДАРНЫХ БРИГАД Вперед тракторами по целине! Домны коммуне подступом! Сегодня бейся, революционер, на баррикадах производства. Раздувай коллективную грудь-меха, лозунг мчи по рабочим взводам. От ударных бригад к ударным цехам, от цехов к ударным заводам. Вперед, в египетскую русскую темь, как гвозди, вбивай лампы! Шаг держи! Не теряй темп! Перегнать пятилетку нам бы. Распрабабкиной техники скидывай хлам. Днепр, турбины верти по заводьям. От ударных бригад к ударным цехам, от цехов к ударным заводам. Вперед! Коммуну из времени вод не выловишь золото-рыбкою. Накручивай, наворачивай ход без праздников — непрерывкою. Трактор туда, где корпела соха, хлеб штурмуй колхозным походом. От ударных бригад к ударным цехам, от цехов к ударным заводам. Вперед беспрогульным гигантским ходом! Не взять нас буржуевым гончим! Вперед! Пятилетку в четыре года выполним, вымчим, закончим. Электричество лей, река-лиха! Двигай фабрики фырком зловодым. От ударных бригад к ударным цехам, от цехов к ударным заводам. Энтузиазм, разрастайся и длись фабричным сиянием радужным. Сейчас подымается социализм живым, настоящим, правдошним. Этот лозунг неси бряцаньем стиха, размалюй плакатным разводом. От ударных бригад к ударным цехам, от цехов — к ударным заводам. 1930 * * * Уже второй. Должно быть, ты легла. В ночи Млечпуть серебряной Окою. Я не спешу, и молниями телеграмм мне незачем тебя будить и беспокоить. Как говорят, инцидент исперчен. Любовная лодка разбилась о быт. С тобой мы в расчете. И не к чему перечень взаимных болей, бед и обид. Ты посмотри, какая в мире тишь. Ночь обложила небо звездной данью. В такие вот часы встаешь и говоришь векам, истории и мирозданью. 1930 ЛЕНИНЦЫ Если блокада нас не сморила, если не сожрала война горяча — это потому, что примером, мерилом было слово и мысль Ильича. – Вперед за республику лавой атак! На первый военный клич! — Так велел защищаться Ильич. Втрое, каждый станок и верстак, работу свою увеличь! Так велел работать Ильич. Наполним нефтью республики бак! Уголь, расти от добыч! Так работать велел Ильич. “Снижай себестоимость, выведи брак!” — гудков вызывает зыч, — так работать звал Ильич. Комбайном на общую землю наляг. Огнем пустыри расфабричь! Так Советам велел Ильич. Сжимай экономией каждый пятак. Траты учись стричь, — так хозяйничать звал Ильич. Огнями ламп просверливай мрак, республику разэлектричь, — так велел рассветиться Ильич. Религия – опиум, религия – враг, довольно поповских притч, — так жить велел Ильич. Достань бюрократа под кипой бумаг, рабочей ярости бич, — так бороться велел Ильич. Не береги от критики лак, чин в оправданье не тычь, — так велел держаться Ильич. «Слева» не рви коммунизма флаг, справа в унынье не хнычь, — так идти наказал Ильич. Намордник фашистам! Довольно собак спускать на рабочую «дичь»! Так велел наступать Ильич. Не хнычем, а торжествуем и чествуем. Ленин с нами, бессмертен и величав, по всей вселенной ширится шествие — мыслей, слов и дел Ильича. 1930 Во весь голос