Необычайное Стихает бас в комариные трельки. Подбитые воздухом, стихли тарелки. Обои, стены блекли… блекли… Тонули в серых тонах офортовых. Со стенки на город разросшийся Беклин Москвой расставил «Остров мертвых». Давным-давно. Подавно — теперь. И нету проще! Вон в лодке, скутан саваном, недвижный перевозчик. Не то моря, не то поля — их шорох тишью стерт весь. А за морями — тополя возносят в небо мертвость. Что ж — ступлю! И сразу тополи сорвались с мест, пошли, затопали. Тополи стали спокойствия мерами, ночей сторожами, милиционерами. Расчетверившись, белый Харон стал колоннадой почтамтских колонн. Деваться некуда Так с топором влезают в сон, обметят спящелобых — и сразу исчезает все, и видишь только обух. Так барабаны улиц в сон войдут, и сразу вспомнится, что вот тоска и угол вон, за ним она — виновница. Прикрывши окна ладонью угла, стекло за стеклом вытягивал с краю. Вся жизнь на карты окон легла. Очко стекла — и я проиграю. Арап — миражей шулер — по окнам разметил нагло веселия крап. Колода стекла торжеством яркоогним сияет нагло у ночи из лап. Как было раньше — вырасти б, стихом в окно влететь. Нет, никни к стенной сырости. И стих и дни не те. Морозят камни. Дрожь могил. И редко ходят веники. Плевками, снявши башмаки, вступаю на ступеньки. Не молкнет в сердце боль никак, кует к звену звено. Вот так, убив, Раскольников пришел звенеть в звонок. Гостье идет по лестнице… Ступеньки бросил — стенкою. Стараюсь в стенку вплесниться и слышу — струны тенькают. Быть может, села вот так невзначай она. Лишь для гостей, для широких масс. А пальцы сами в пределе отчаянья ведут бесшабашье, над горем глумясь. Друзья
А вороны гости?! Дверье крыло раз сто по бокам коридора исхлопано. Горлань горланья, оранья орло ко мне доплеталось пьяное допьяна. Полоса щели. Голоса еле: "Аннушка — ну и румянушка!" Пироги… Печка… Шубу… Помогает… С плечика… Сглушило слова уанстепным темпом, и снова слова сквозь темп уанстепа: "Что это вы так развеселились? Разве?!" Слились… Опять полоса осветила фразу. Слова непонятны — особенно сразу. Слова так (не то чтоб со зла): "Один тут сломал ногу, так вот веселимся, чем бог послал, танцуем себе понемногу". Да, их голоса. Знакомые выкрики. Застыл в узнаванье, расплющился, нем, фразы крою по выкриков выкройке. Да — это они — они обо мне. Шелест. Листают, наверное, ноты. "Ногу, говорите? Вот смешно-то!" И снова в тостах стаканы исчоканы, и сыплют стеклянные искры из щек они. И снова пьяное: "Ну и интересно! Так, говорите, пополам и треснул?" "Должен огорчить вас, как ни грустно, не треснул, говорят, а только хрустнул". И снова хлопанье двери и карканье, и снова танцы, полами исшарканные. И снова стен раскаленные степи под ухом звенят и вздыхают в тустепе. Только б не ты Стою у стенки. Я не я. Пусть бредом жизнь смололась. Но только б, только б не ея невыносимый голос! Я день, я год обыденщине предал, я сам задыхался от этого бреда. Он жизнь дымком квартирошным выел. Звал: решись с этажей в мостовые! Я бегал от зова разинутых окон, любя убегал. Пускай однобоко, пусть лишь стихом, лишь шагами ночными — строчишь, и становятся души строчными, и любишь стихом, а в прозе немею. Ну вот, не могу сказать, не умею. Но где, любимая, где, моя милая, где – в песке! — любви моей изменил я? Здесь каждый звук, чтоб признаться, чтоб кликнуть. А только из песни – ни слова не выкинуть. Вбегу на трель, на гаммы. В упор глазами в цель! Гордясь двумя ногами, Ни с места! – крикну. — Цел! — Скажу: – Смотри, даже здесь, дорогая, стихами громя обыденщины жуть, имя любимое оберегая, тебя в проклятьях моих обхожу. Приди, разотзовись на стих. Я, всех оббегав, – тут. Теперь лишь ты могла б спасти. Вставай! Бежим к мосту! — Быком на бойне под удар башку мою нагнул. Сборю себя, пойду туда. Секунда — и шагну. |
